Зверь лютый. Книга 24. Гоньба (СИ) - Бирюк В.. Страница 72

Какой ж ты выдумщик, Ванюша! Удивительная способность к фантазии, иллюзии, самообману.

Побитая рука моя не дотянулась до его лица, упала на рубаху. Я чуть потянул вверх, пытаясь хотя бы потрогать так нравившуюся мне когда-то его бородку. Теперь в ней были уже видны седые нити, она стала больше и неаккуратно торчала на две стороны.

— Чего, миленький, снять? Хочешь, чтобы мы с тобой… голым по голому? Как в первый раз? Ух ты, мой хороший, сладенький…

Хотеней, продолжая умильно ворковать, отставил корчажку в сторону, ухватил двумя руками за подол и вздёрнул рубаху вверх. Я, чуть кривясь от боли, дотянулся левой, прихватив его руки, скрещённые над головой, над закрытым тканью лицом, а правой воткнул нож.

Ему в бок. На два пальца ниже линии хорошо видимого соска. Между рёбер. По рукоять.

Он ойкнул. Замер на мгновение. Потом начал заваливаться назад и вбок. Отпущенная рубаха упала, закрыв нож и открыв лицо. Оно было удивлённым.

Почему?! За что? Что я сделал?! В чём я виноват?!

Ты, Хотеней, не виноват ни в чём. Просто ты родился. В «Святой Руси». В этом месте, времени, сословии. Где «все так живут». Ты ничего злодейского не делал. Ну, трахнул рабёныша-малолетку. Так ты ж в праве своём! Ну, послал его на смерть. И опять — ты в своём праве. Скотинка двуногая — хозяйским делам-заботам мешать стала. Убрал мусор с дороги. Выкинул туфель стоптаный.

Абсолютно нормальный в России подход. Тысячелетие.

Пушкин как-то пишет отцу: «продай пару людей и вышли мне денег — хочу ботинки купить». Что ботинок, что человек — для русского аристократа имеют сходную ценность.

Ты — прав. Ты — «муж добрый». Реально — «добрый». Мог поступать со мной куда жёстче.

Ты трижды спас меня от смерти. Тогда в Киеве, когда обратил на меня внимание, явил мне свою… благосклонность. Иначе меня загнали бы куда-нибудь… в скотники. Где, вероятно, просто вскоре забили бы. Как мух бьют, как топят беспородных щенков. Люди или скоты. Рогами или копытами, дубьём или кулаками, кнутами или плетями. За какую-нибудь глупую мелкую ошибку, произошедшую от тотального непонимания здешней жизни. Подошёл к коню сзади… или к козлу спереди… Не поклонился, не перекрестился, не так посмотрел, не так сел, не так обратился, шапку не снял, ложку в миску не в очередь сунул, не на то место в избе сел, в церкви встал…

Удивительно. В 21 веке все понимают, что без необходимых навыков не выжить в дикой природе. Экстремалов учат. Для тундры, тайги, пустыни. Понимают, что и для успеха в социуме нужно учиться. Есть куча литературы по теме. «Искусство управлять собой», «Искусство управлять людьми»…

Никто не учит выживанию в святорусском обществе. Где у тебя нет ни языка, ни привычного тела, ни навыков, ни родни… где «ты — никто и звать — никак». Есть лишь один путь — научиться выживанию самому. Для этого нужно время. Нужен кто-то, кто даст тебе корм, кров, защиту. Кто будет хоть чуточку доброжелателен к тебе, к твоим постоянным и неизбежным промахам и ошибкам. Проводник в этом аду. Вергилий по кругам «Святой Руси». Шерп в «гималаях» средневекового «дерьма».

Юлька-лекарка и ты — спасли меня. Дали время. Чтобы понять, чтобы стать, чтобы жить.

Второй раз ты спас меня на своей свадьбе. Когда, пусть и по твоим собственным причинам, пусть и на смерть, но вытолкнул из города, заставил избежать участи жертвы малолетней садистки — твоей жены.

И вот только что, здесь в Луках, когда забрал меня у кнутобойцев. Хотя бы и для возвращения твоего имения, холопа беглого.

Я обязан тебе. Трижды обязан жизнью. Неблагодарность — смертный грех. Я — благодарен. Всей душой. Но это не причина не убить тебя.

Ты — прав. В этом мире. Который весь — на твоей стороне. Все законы, князья, суды, народ… все за тебя. Всегда. Пару-тройку веков — назад, семь веков — вперёд. Может, пожурят чуток, за «не канонический способ сношения». Но — мягенько. Любого святорусского человека спроси — ты прав, ты — молодец, ты — хороший. Законопослушный житель этого мира. Муж — добрый.

А я — злодей, душегуб, убийца.

Хуже — вор, тать, крамольник. Убил господина своего.

По «Правде» — мне должны сперва отрубить руку. Которой совершено злодеяние. Потом — смерть. Смерть — обязательна. Как бешеной собаке. Чтобы — не воспроизводилось. Не повторялось. Ибо — татьба, измена и противу всего народа Руськаго — злодеяние.

Я — убил. И ещё убью. Таких как ты. Не за любовь к моей заднице. За уверенность в праве надевать ошейники на людей. За исконно-посконное холопство. За следование «Закону Руському».

Нормален? Законопослушен? — Враг. Для меня.

«Все так живут»? — Такие «все» — жить не будут.

За что? — За мои давешние переживания, мои иллюзии. За веру, надежду, любовь. Мои. Обращённые на тебя. И за их разрушение.

Почему? — Потому что я — «Зверь Лютый». Попандопуло. «Чужой». Не от мира сего.

…

Ножик откуда? — А просто: когда Хотеней и подручный его с меня удавку срезали, они ножик откуда-то принесли. А чтобы он в тряпье не затерялся — под стенку кинули. Когда я к стене уселся да попытался спину как-то поудобнее пристроить — шарил руками рядом и нащупал. Первый раз увидел — уже у Хотенея в сердце. Нормальный хозяйственный ножик. «Косарь» — полено на лучину для растопки щепить. С достаточно длинным лезвием, простенькой деревянной рукояткой.

«Рояль»? Случайность? — Да. Я постоянно с этого живу. Создаю возможности и использую случайности. Которые выражают закономерности. Не нашёлся бы ножик — вон полено лежит. Или — кусок от моей удавки. Рабовладельцы — должны быть уничтожаемы. Начиная с самого для меня первого, с самого главного — с моего собственного. Моего Хотенея… Моего повелителя. Правильнее — владельца. Имущество-иметеля. Правообладателя. Ныне — уже покойного.

Уже покойного, но ещё тёпленького. И — вечно живого. В моей памяти.

Как я тогда ему радовался! Как волновался от всякого его взгляда-слова! Даже жалко. Тогдашнее чувство радости. Моей радости.

А ведь ты был не так уж плох. Какого-то особенного сволочизма, садизма, маразма… отнюдь. Просто — боярин. «Столп Святой Руси». Один из… Бывают и хуже.

…

Так, Ванюша, хватит философировать и ностальгировать. Я — не ассасин, мне загробное блаженство с семьюдесятью девственницами не грозит. Мало убить — надо ещё суметь убраться с места убийства.

Скрипя зубами от… ощущений в разных местах своего, в очередной раз столь больно битого, тела, сумел подняться вдоль стенки и, старательно не отпуская её, пошёл к лавке напротив.

Отсюда надо выбираться. А на улице, знаете ли, нынче зима. И вылезать туда голому… не камильфо. В сваленной на лавке одежде Хотенея удастся, может быть, найти что-то подходящее. Хотя, конечно, размерчик у него маловат.

Я острожно покачивался, держась за стенку в полутемной мыльне, пытаясь разглядеть сапоги покойного. Обувь — главное в моей ситуации. А садиться, вообще — двигаться… приходилось очень осторожно. Уж больно яркие впечатления. У меня.

Вдруг за дверью раздался шум, она распахнулась и внутрь вбежал, с какими-то вещами в руках давешний прислужник. Мой конкурент на должность «любимого наложника».

Проскочил внутрь, увидел лежащего на полу своего господина. Темновато, нож я не вынул, крови вытекло мало, нож прикрыт рубахой. Лежит человек и лежит. Почему — не понятно.

Парень упал на колени возле трупа, взволнованно, шёпотом, произнёс:

— Господине! Хотеней Ратиборович! Что с тобой?

В его голосе звучало искреннее участие, сердечная тревога. «Верный раб». Преданный, заботливый, любящий. «Мечта хозяйки». Здесь — хозяина. Даже завидно — мне б таких побольше.

В смысле преданности, а не так, как вы подумали.

Не получив ответа, парень прижался ухом к груди своего любовника и повелителя.

Возле двери лежали стопочкой банные шайки. Я ухватил верхнюю, рискнув оторваться от стенки, сделал шаг и обрушил с маху эту деревянную посудину на голову прислужника. И сам свалился следом.