Рисунок по памяти (СИ) - Воробьёва Татьяна. Страница 67

Закрыв дверь, Хадижа уткнулась лицом в подушку и, наконец, дала волю слезам.

Двадцать четвертая глава

Хадижа сидела на полу студии, смотря на холст, на котором уже довольно ясно вырисовывался силуэт танцующей женщины. Художница поморщилась: ей совсем не хотелось вспоминать сцену в клубе, но как нарочно именно образ танцовщицы с саблей будоражил ее воображение и послушными штрихами ложился на холст. И сейчас Хадижа сидела, изучая уже нарисованное, и не могла понять, что ее так волнует, что за неясная тревога и тоска поселились в груди. Девушка посмотрела вокруг: на стенах висели наброски и рисунки карандашом: вот пейзаж Сены с виднеющимся вдалеке собором Парижской Богоматери, вот портрет Одетты, нарисованный украдкой пока они сидели в кафе, Жак, — взгляд остановился на портрете Зейна, и Хадижа отвернулась, опустив глаза. Она с Зейном практически не виделась, с того разговора в машине. Хадижа все свое свободное время проводила в студии, рисуя, он — в делах клуба, не исключено, что в компании Гарры, либо дома, но девушка его избегала.

Непонимание, как себя вести с мужем, и скорый отбор на конкурс гнали ее рисовать, но, похоже, и тут ей не будет покоя. Хадижа еще раз посмотрела на холст, потом перевела взгляд на наброски, и вдруг ее озарило: лицо! Лицо танцовщицы — это была не Дафир, не просто абстрактная девушка, в чертах угадывался знакомый и родной образ.

— Мама, — прошептала Хадижа.

Она встала на ноги и подошла к столу, на котором лежало множество зарисовок, альбомов с рисунками, и нашла ту папку, где были портреты Жади. Хадижа рисовала ее давно, еще до того, как узнала и поняла, кто эта женщина для нее. Образ Жади был единственным кусочком ее прошлого. Кусочком той прежней жизни, о которой она ничего не знала. Портрет матери повторялся на множестве рисунков, в множестве различных техниках, но Хадижа сомневалась, стоит ли использовать это изображение теперь, когда она знала кем была эта женщина, знала историю Жади.

«Главное, рисуя, вкладывать в свою работу часть души, сердца, эмоций», — вспомнились ей слова Мельера при их странном разговоре тет-а-тет.

А что в ней могло пробудить больше эмоций, чем образ ее матери?

— Ну, что ж, попробуем, — выдохнула Хадижа, беря кисть.

Штрих за штрихом, мазок за мазком, работа писалась, увлекала, окутывала. Пожалуй, еще никогда девушка не вырисовывала черты знакомого, до каждой черточки, лица с такой тщательностью. Хадиже казалось, что она уплывает куда-то, погружаясь в картину. Мысли куда-то утекали, в голове словно образовалась пустота. Потом сквозь туман, стал проступать образ женщины в черном, с серебряными вставками костюме, что кружилась в танце с саблей, с каждым движением становясь, все ближе, четче. Эхо знакомых голосов зазвучало в голове:

«— Мама, а ты научишь меня танцевать с саблей, также красиво, как ты?

— Да, моя принцесса.

— Ура! Мой муж будет очень доволен и будет дарить мне много золота!».

Хадижа замерла и закрыла глаза. Головная боль уже стучалась в виски. Рука с кистью чуть дрогнула, оставляя неровный мазок. Следующее воспоминание ударило по голове не хуже дубинки.

«— Я не хочу замуж! Не хочу, — слова женщины, сказанные в полной тишине, упали словно камни в водную гладь, принося бурю.

В комнате стало шумно. Голоса, что звучали в ней, были гневными, тревожными и печальными. Хадижа не слушала, кто и что говорил, она смотрела. Смотрела сквозь пелену слез на маму, что стояла, гордо выпрямившись напротив нее. В глазах женщины блестели слезы, она переводила взгляд с одного человека, на другого и, наконец, посмотрела куда-то поверх Хадижи.

— Сегодня ты умерла для меня на глазах у всей семьи. Клянусь Аллахом и беру всех в свидетели, что больше не возьму тебя к себе в дом, как бы ты не умоляла меня, как бы не унижалась Я сожалею обо всем, что дал тебе. О годах, что подарил тебе. О шелках, что я дарил тебе. О золоте, что подарил тебе, — каждое слово отца словно отпечатывалось в её голове, принося почти физическую боль.

— Не сожалей, Саид. Я верну все это, — Жади нервными движениями стала срывать с себя украшения: золотые браслеты и серьги с тихим "дзинь" падали на пол. — Бери! Бери! Это твое! Мне ничего этого не нужно! Я заберу с собой только то, что отдала тебе — свою жизнь.

Хадижа во все глаза смотрела на маму. Все это казалось девочке кошмаром, от которого нужно проснуться. Это не могло быть правдой! Только не с ней, не с ними! Но несмотря на боль от пальцев отца, что впившихся ее за плечи, пробуждения не наступало».

— Мама! — ноги задрожали, отказываясь держать.

Кисть выпала из ставших вдруг слабыми пальцев, и Хадижа, неловко покачиваясь, отступила от холста, посмотрела замутненным взглядом на картину, но видела перед собой иное:

«Наконец, внимание матери обратилась на дочь, что стояла, напротив, глотая рыдания и даже не пытаясь стереть слезы, что скатывались по побледневшим щекам. Хадижа словно застыла. Ей хотелось подбежать к матери, обхватить ее руками и не отпускать! Хотелось, чтобы все вокруг сказали, что это глупая шутка и все хорошо, и все будет как раньше: она, папа и мама, — но тело словно одеревенело, лишь сердечко билось в груди так быстро, что казалось вот-вот вырвется из грудной клетки.

— Моя принцесса, — по лицу Жади тоже катились слезы. — Моя принцесса, — голос был тихим и печальным, но она улыбнулась дочери: — Однажды, ты поймешь почему твоя мама так поступила… Поймешь».

Казалось, из тела забрали всю силу. Хадижа опустилась на пол, невидящим взглядом смотря на разбросанные вокруг рисунки, а перед глазами открытая дверь и выходящий в ночь женский силуэт.

— Я не понимаю! Не понимаю! Не понимаю! — ощущение одиночества, острой болью пронзающее сердце, ненужности, брошенности завязались внутри тугим узлом, мешая вздохнуть.

«Она ее бросила! Мама ее бросила!», — эта мысль звучала в голове со всем отчаяньем и обидой, на который способен ребенок. Хадижа словно перенеслась на пять лет назад, переживая этот эпизод заново в самых ярких красках, возможно, слишком ярких. Взгляд упал на один из портретов матери, и девушка безжалостно скомкала бумагу, потом следующий, и следующий. Она с остервенением рвала рисунок за рисунком, словно пытаясь оставить от бумаги лишь микроскопические кусочки. Злые слезы жгли глаза, скатываясь по лицу и падая на рисунки, размывая карандаш и краску уродливыми пятнами. Хадижа подняла взгляд на холст перед ней.

Снова перед ней возникло заплаканное лицо матери, когда она, гордо застыв перед всей семьей, заявила, что не вернется к отцу, разбивая надежду и мир дочери на осколки. Злость дала Хадиже силу, чтобы подняться и в один шаг преодолеть расстояние до холста.

— Ненавижу! — она толкнула картину, и та с грохотом упала, опрокидываясь на бок. — Ненавижу, — повторила Хадижа, снова опускаясь на пол, который разноцветным ковром покрывали обрывки рисунков.

— Хадижа? — дверь распахнулась: на пороге стоял Зейн.

Мужчина с удивлением осмотрел царивший вокруг беспорядок и Хадижу, сидящую среди всего этого с отсутствующим видом.

— Хадижа! — с возросшей в голосе тревогой снова окликнул ее Зейн.

На этот раз девушка вздрогнула, услышав его, и медленно подняла на него взгляд. Хадижа была ужасно бледна, глаза блестели от стоящих в них слез.

— Почему она меня бросила? — тихо прошептала девушка.

Дальше наблюдать за развитием событий и гадать, что тут случилось, Зейн не стал. В несколько шагов преодолев расстояние между ними, он молча подхватил Хадижу на руки. Девушка инстинктивно прижалась сильнее, уткнувшись в мужскую рубашку, и закрыла глаза.

Шуршащие шаги по траве, по гравию дорожки, потом шаги по начищенному полу и в конце тихие шаги по ковру. Когда Зейн осторожно сел на постель, все также держа Хадижу на руках, девушка судорожно выдохнула. Аромат сандала успокаивал, хотя противный ком в горле все никак не хотел уходить, мешая полностью вздохнуть. Хадижа боялась открыть глаза, словно как только она это сделает, то слезы будет уже не остановить.