Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович. Страница 93

«Это из-за каравана», – подумал Устименко и вспомнил давешних моряков в госпитале на горе – англичан, американцев, негров, вспомнил обмороженного малайца, умершего на операционном столе, и сердитые слова генерала Харламова:

– Разрази меня гром, не понимаю я, почему столько обмороженных. Решительно не понимаю!

К порту прошли истребители, из-за сопок вдруг вывалился неправдоподобно огромный, весь в черном дыму, кренящийся на левое крыло немецкий бомбовоз; ревя моторами, пронесся над зданием штаба и госпиталем, весь залился пламенем и рухнул совсем неподалеку, где-то за поселком Вдовьино. А истребитель, срезавший бомбовоз, сделал над главной базой круг и вновь устремился в самое пекло – к порту.

Медленно, усталым, тяжелым шагом поднялся Устименко по прорубленным в скале ступенькам и открыл дверь в низкий барак, именуемый тут гостиницей. Девушка со злыми бровками, в накинутой на плечи короткой матросской шинельке, быстро обернувшись, даже без его вопроса сказала, что никаких мест нынче нет и, разумеется, не будет.

– А может быть, как-нибудь? – осведомился он, презирая себя за свой неопределенный и неуверенный тон. – Собственно, я мог бы и на полу… Мне, понимаете ли, абсолютно негде и в то же время необходимо…

Ему всегда отказывали, если он спрашивал для себя хоть самую малость. И никогда не отказывали, если он спрашивал для других. По всей вероятности, все зависело от тона, от собственного поведения, от несолидности, которую он никак не мог в себе победить. «Вы, Володечка, не солидный, – пинала его в свое время Ашхен Ованесовна, – вы какой-то совершенно взрослый мальчишка! Не понимаю, как вам могли дать майора. Майоры такие не бывают, правда, Зиночка?» – «Конечно, не бывают», – соглашался и он.

Но почему бы в данном, например, случае не отнестись к себе как к постороннему майору медицинской службы, который должен, в конечном счете, ночевать? Ведь этот самый майор нужен войне, если его одевают, кормят, выплачивают ему денежное содержание? Так заступитесь же за майора, за Устименку! Не мямлите! Не теребите пуговицу на шинели! Потребуйте для Устименки, как требуете для своих подчиненных или для своих раненых, как требовали для Елены Ярцевой – помните, как вы скандалили из-за нее даже с начальством?

– Слушайте, товарищ военврач, – сказала девушка со злыми бровками, какой вы принципиальный, что над душой стоите! Или вам не ясно? Нету помещения!

Ох, поставить бы ее на место, сказать бы ей что-нибудь тем железным голосом, которым он умел разговаривать у себя даже с Каролиной Яновной, показать бы ей, что такое волевой командир!

Впрочем, об этом он раздумывал уже много позже, еще раз прогулявшись по базе и остановившись возле маленького зданьица, внутри которого что-то пофыркивало и ритмично плескалось.

И Володя сразу догадался, что это за здание: это новая и уже знаменитая баня главной базы, об этой бане он недавно читал во флотской газете нечто вроде оды – эдакое восторженное, с большим количеством восклицательных знаков.

Ну и прекрасно!

Если ему совершенно негде ночевать, то он помоется.

«Чего не доели, то доспим», – как говорил старшина Шилов, когда их выбросило в прошлом году на Малый Тресковый остров.

Он, Устименко, помоется, отогреется и подремлет. В такую «летнюю» заполярную ночь больше всего хочется согреться!

Полундра, фрицы! Майор медицинской службы Устименко теперь знает, что ему делать. У него в сумке смена белья и носки! У него есть мыло! Что же касается мочалки, то он ее одолжит у доброго человека! Вот как все будет.

Откуда к нему пристало это слово – «полундра»? Ах да, конечно, из газеты: «От Баренцева до Черного», «В частях и на кораблях», «Полундра, фрицы, здесь стоят матросы». Такую шапку ежедневно видел он на второй полосе флотской газеты…

Ужасно все-таки глупо, что он не поставил на место ту, с бровками, из гостиницы. Ведь он не баклуши бил, он трое суток оперировал, почти трое суток. Он оперировал, и его кололи кофеином, чтобы он не заснул стоя, а поспать его не пустили в этот барак. Полундра, фрицы, он напишет об этом факте в газету нечто жалостное и даже рвущее душу, под оригинальным названием «Нечуткость», нечто такое, что поразит весь флот!

Впрочем, главное – не заснуть в бане сразу.

Нет, он не заснет.

Он голый, и вокруг него голые. Нагие, как пишут в книгах. Или обнаженные. Рядом на лавке какой-то обнаженный грузин – маленький, мускулистый, верткий, весь, как мартышка, поросший крепкими темными волосами. Он похлопывал себя по ляжкам, поколачивал ребром ладони плечи, ловко, словно профессиональный банщик, массировал себе икры и колени. И болтал. И все болтали – не баня, а какая-то психиатрическая лечебница.

Посидели бы тихо и поспали бы, как славненько!

Впрочем, спать, разумеется, не следовало.

Полундра, фрицы, надо быть бдительным!

Тут в бане можно, несомненно, встретить знакомого и умненько напроситься к нему ночевать – вот для чего следует быть бдительным. Вдруг тут окажется капитан-лейтенант Лошадный – ведь из него Володя вытащил довольно корявый осколок, который, кстати, подарил Лошадному на память. Вы помните товарищ Лошадный? Ах, в каюту бы к Лошадному! И вообще, мало ли здесь подлодок, эсминцев, тральщиков…

Но прежде всего следует заштопать носки. Как у всякого настоящего старослужащего, у него в сумке есть и иголка и нитка. Но с глазами у него произошло что-то такое, от чего он долго не мог попасть в игольное ушко. Глаза слипались. В конце концов, щурясь, словно близорукий, подняв к самому глазу игольное ушко, он прицелился и попал. Тотчас же не без ловкости Володя пропустил иголку вокруг лохматой дыры в носке и крепко подтянул. Получилось то, что на Украине называют «гуля». Гулю он размял пальцами. Теперь следовало подготовить к ремонту второй носок. Размышляя над разодранной в куски пяткой, он сунул иголку ушком вниз в щель лавки, чтобы не затерялась. И тотчас же на иголку, весело что-то рассказывая, сел заросший волосами грузин.

Было даже неправдоподобно, что у такого мужественного, мускулистого человека оказался такой визгливый голос.

– Укусил! – кричал он, вертясь между обнаженными офицерами военно-морского флота. – Укусил!

Все повскакали со своих мест. И те, кто отдыхал после парной, и те, кто только еще предчувствовал банные радости.

– У него там нитка болтается! – крикнул сиповатым морским голосом мичман в подштанниках и в кителе с орденами. – Он же на иголку сел.

– Позвольте, я врач! – сухо остановил Володя мечущегося нагого грузина и опустился возле него на корточки.

Пострадавший тоненько всхлипнул.

– Не лягайтесь! – профессионально-докторским голосом приказал Володя. Вовсе не так больно.

– Не столько больно, сколько унизительно, – сердито огрызнулся пострадавший.

Кругом уже осторожно посмеивались.

– Ничего смешного нет, – сам не веря собственному двуличию, произнес Устименко. – Это свинство – швырять иголки по скамейкам.

Когда «операция» закончилась, грузин горячо пожал Володину руку.

– Не стоит благодарности, – все еще поражаясь своему умению лгать, сказал Володя, – но, повторяю, это свинство.

И скользнул вдоль стены. Ему показалось, что кто-то на него внимательно взглянул, и «опасность придала ему мужества». Из бани он на всякий случай пробрался в парную. Здесь его, конечно, не разыщут – в сладких стенаниях парящихся, в клубах пара, в белесой мгле веселого банного ада. А если и разыщут, он отмежуется. Прекрасно, если пострадавший – вольнонаемный. А вдруг он полковник? Или, упаси бог, адмирал из строгих. И если прикажет:

– А подать мне немедленно сюда этого буйного идиота с его иголкой!

Иди тогда доказывай, что ты трое суток не спал.

Его просто свело от чувства ненависти к себе.

И оказывается, он лжец! Отвратительный, наглый и спокойный лжец! Двуличнейшее существо!

Или это тоже на почве переутомления?

На всякий случай он еще вздремнул над своей шайкой с полчасика в бане. Здесь было по крайней мере тепло, а кто знает, что ожидало его дальше на этой славной базе, где столько больших теплых домов, в которые его никто не зовет. И не так тут одиноко, как на гранитных скалах этой базы, и не надо настраивать себя на мысли о «суровой и непередаваемой красоте Севера».