Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович. Страница 95
– Товарищ герой Советского Союза, – раздался сзади тихий и ласковый бас матроса, – мне приказано вас проводить на «Светлый».
– Ну что же, проводите, дорогой, – так же негромко ответил Амираджиби. – Проводите, дружок. А что касается до вашего ко мне обращения, то оно не совсем правильное. Вот, например, вчера со мной один случай произошел на глазах нашего уважаемого военврача. Я немного пострадал. Я получил небольшую и совершенно непредвиденную травму в мирных, по существу, условиях. Военврач мне оказал на месте хирургическую помощь, скорую помощь, он очень находчивый, этот майор медицинской службы. Так вы думаете, я не кричал в процессе получения травмы? Нет, дорогой, я кричал и стонал и, как метко отметил наш друг военврач, даже лягался. Таким образом, товарищ Петренко, вы можете сделать вывод, что нет человека, который был бы всегда героем. Героем должен и может быть каждый из нас в предполагаемых обстоятельствах. Ясно?
– Ясно, – откуда-то из мозглого тумана услышал Володя ответ матроса.
– Это вы запомните, дорогой, – продолжал Амираджиби. – И если бы вы находились в моих обстоятельствах, то тоже имели бы Золотую Звезду, не сомневаюсь в этом. Согласны?
На лидере «Светлом» у трапа их опросили, потом провели в чистую, теплую кают-компанию. Мирно и уютно пощелкивало паровое отопление. Вестовой в белой робе спросил, не хотят ли гости чайку, и чай тотчас же появился, словно ждали их. Амираджиби велел принести рюмки и показал на пальцах: три, потом открыл свой лакированный чемоданчик и поставил на стол бутылку бренди. Володя читал пеструю этикетку, когда услышал нестерпимо знакомый голос:
– Это кто же тут в неположенное время пьянку разводит?
Тяжелая бутылка выскользнула из Володиных рук и мягко шлепнулась на бархатный диван. Еще не успев обернуться, он почувствовал на своем погоне могучую руку Родиона Мефодиевича и сам не заметил, как, словно в далеком детстве, прижался лицом к только что выбритой, обветренной, жесткой с холоду щеке каперанга Степанова. А Родион Мефодиевич гладил Володю по мягким волосам и тоже, словно тогда, давным-давно, в той мирной жизни, на улице Красивой, когда и тетка Аглая не «пропала без вести», когда и Варвара была с ними, приговаривал:
– Ишь, военврач. Майор медицинской службы. Ордена. Бывалый человек. Значит, воюем…
– Да вот…
– То-то, что вот! Варьку не встречал?
– А где же она?
– Здесь, неподалеку, бывает у меня, видаемся. Ну, а про тетку – упережу твой вопрос – ничего, ничего решительно не знаю. И никто не знает.
Какая-то словно бы тень закрыла его лицо, он круто дернул плечом, потряс головой и, повернувшись к Амираджиби, обнял капитана, поцеловал и негромко, с твердой радостью в голосе произнес:
– Я же тебя и не поздравил еще. Не знал, куда депешу отбивать. В какие порты и в какие страны. Значит, непосредственно из врага народа – в Герои Советского Союза? Без пересадки? Расскажи, как оно все-таки произошло?
– А никак, Родион, Служим Советскому Союзу, вот и все. А про наши боевые эпизоды и как мы отражали атаки фашистских стервятников, доставляя ценные грузы к месту назначения, очень красиво написано во флотской газете. Ты же ее читаешь? Там мы все абсолютно бесстрашные, волевые, дисциплинированные, находчивые морские орлы…
Они оба улыбались чему-то, а чему именно – Володя не понимал. Не торопясь, очень красиво (он все делал как-то особенно красиво и изящно) Амираджиби налил рюмки и, подняв свою, сказал негромко и очень четко:
– Мне бы хотелось, чтобы молодой доктор, мой новый друг и даже благодетель, знал, что товарищ моей юности Родион Мефодиевич Степанов, не страшась решительно никаких последствий для себя и для того, что некоторые называют своей карьерой, извлек меня из тюрьмы, в которой я сидел по обвинению всего только в государственной измене…
– Служим Советскому Союзу, – со своей мягкой полуулыбкой сказал Степанов.
– Вот за это я и предлагаю поднять тост, – положив ладонь на рукав кителя Степанова, произнес Елисбар Шабанович. – Тост очень принятый на моем судне «Александр Пушкин».
Они сдвинули тихо зазвеневшие рюмки, и капитан Амираджиби произнес совсем тихо и быстро:
– За службу! Смерть немецким оккупантам!
СЭР ЛАЙОНЕЛ РИЧАРД ЧАРЛЗ ГЭЙ, ПЯТЫЙ ГРАФ НЕВИЛЛ
– Вам звонил капитан Амираджиби, товарищ майор, – сказал Володе дежурный, заглянув в бумажку; фамилию капитана он произнес с трудом, по слогам. – Будет звонить в тринадцать. Убедительно просил дождаться его звонка.
И дежурный хихикнул: наверное, Амираджиби успел его чем-то очень рассмешить.
– Подождете?
Устименко кивнул.
Свою треску с кашей он съел и теперь поджидал обещанного чаю, но о них, кажется, забыли – и о Володе, и о чае. В сущности, Володя не надеялся на этот чай и ждал только из вежливости, не в таких он был чинах, чтобы о нем не забывали, но нельзя же подняться и уйти, если тебе сказано: «А сейчас, доктор, мы вас чайком напоим, уж больно у вас замученный вид…»
Сидел, курил, ждал и перечитывал письмо от Женьки:
"Об Аглае, конечно, ни слуху ни духу. И надо же было ей лезть в мужское дело, я точно знаю, что ее удерживали в Москве! Разумеется, ее очень жалко, она женщина неплохая и отцу была недурной женой, насколько я понимаю. Но представляешь себе – во что это может вылиться? Во всяком случае, батьке это не сахар, хотя бы по линии служебной, мы все взрослые и понимаем, что к чему. Он еще хлебнет лиха!
Видал ли ты его, кстати?
Отыщи и подбодри старика, мне кажется, что он хандрит; знаешь, в его годы последняя любовь, то да се!
Большую человеческую травму принесло мне известие о гибели мамы. Впрочем, лучше об этом не говорить – слишком тяжело.
Не встречал ли Варвару? Свое актерство она окончательно бросила и воюет, как все мы, где-то в ваших краях. Оказалась девочка с характером в батьку.
Ираида с Юркой в Алма-Ате. Канючат и выжимают из меня посылки. Его сиятельство папашечка остался как-то не у дел, «не нашел своего места», как самолично выразился в письме ко мне, и, в общем, тоже сел на мою многострадальную шею. Представляешь, каково мне?
Работаю над кандидатской. Один чудачок подкинул мне темочку, потом, кажется, сам пожалел, но у меня хватка, тебе известно, железная – что мое, то уж мое, особенно если это касается вопросов науки. Так, между прочим, я ему и отрезал!
Мы собес разводить не намерены!
Здесь, в нашем хозяйстве, проездом ночевали две старухи – Оганян и Бакунина. От них много про ваше благородие наслышан. Главная старуха Ашхен Ованесовна – выражалась про тебя с некоторым даже молитвенным экстазом, вроде бы будешь ты со временем вроде Куприянова, или Бурденки, или Бакулева. Я подлил масла в огонь, сказав, что знавал тебя студентом и что был ты у нас номер один по всем показателям – наиспособнейший. Старухи с восторгом переглянулись, и теперь я им лучший друг, даже письмишко от них получил. Рад, дружище, за тебя. Старушенции экзальтированные, но энергичные и со знакомствами, их повсеместно уважают, и если с умом, то они и помочь могут в минуту жизни трудную.
Пиши!
Если что по линии организационной затрет, можешь на меня рассчитывать, я человек не злопамятный, всегда сделаю все, что в моих силах.
Ты, часом, не женился?
Не делай этого опрометчивого шага, потом проклянешь сам себя.
Просто, знаешь ли, люби любовь, люби любить, наш быт дает в этом смысле совершенно неограниченные возможности. Пасемся, можно сказать, среди ароматных цветов, так кому же вдыхать эти ароматы, как не нам, – так выразился инспектировавший нас недавно полковник м.с. Константин Георгиевич Цветков, который тебе, кажется, известен. Впрочем, со мной он не соблаговолил беседовать, я для него слишком мелкая сошка…
Ну, будь здоров, старик, не кашляй, до встречи в Берлине".
– Это мой спаситель? – спросил Амираджиби ровно в тринадцать.