Там, где ты (ЛП) - Трамбл Дж. Х.. Страница 61

Я не улавливаю момент, когда понимаю, что он уже немного навеселе. Может, это тот момент, когда он засовывает в рот два пальца и оглушительно свистит в конце песни. Или может, когда он начинает подпевать припев. Или может, когда он вскакивает в перерыве между композициями и, немного пошатываясь, говорит: «Давай достанем диск», а потом вешается на меня и завывает, как охотничья собака. Вообще-то последней песней была «Красная гончая», в которой Иджи и большая часть аудитории выли по-собачьи. Только вот с окончанием песни все перестали это делать.

Мы направляемся в смежную комнату, где Иджи Вон подписывает диски, и прикладываю палец к губам:

— Тсс.

Роберт начинает завывать тише.

— Кому мне подписать диск? — улыбаясь, спрашивает Иджи.

— Роберту, — говорю я.

А он добавляет:

— Это я.

Он говорит это Иджи, а потом повторяет это мне.

— Я знаю, что это ты, — отвечаю ему.

А потом Роберта прорывает:

— Иджи Вон, я вас обожаю. Это лучший концерт. Самый лучший! — а потом завывает: — А-у!

Иджи улыбается ему, смотрит на меня, вопросительно подняв брови, и пододвигает к нам диск.

Роберт хочет ещё пива. Я против. И заказываю две колы.

— Тебе весело? — спрашиваю его.

Он смотрит на меня и становится до смешного серьёзным.

— У тебя самые красивые глаза.

Я поднимаю взгляд к потолку и всем видом показываю, что не верю.

Следующее отделение группа начинает с мрачной ноты. Иджи рассказывает, что в детстве из окна её спальни было видно небольшое кладбище. Там похоронены тела двенадцати маленьких девочек, умерших ужасной смертью: во время рождественского представления их костюмы ангелов загорелись, и девочки сгорели заживо. Это произошло так быстро, что ни их собственные матери, ни бывшие там монахини, не успели ничего сделать. Песня посвящена этому трагическому событию. И песня печальная. Слушая её, даже я прослезился.

Но для Роберта эта песня была, как грустное воспоминание о сбитом им псе после двух кружек пива.

Где-то на середине бросаю на него взгляд и вижу дрожащий подбородок и залитое слезами лицо. Двигаю свой стул поближе и обнимаю его за плечи. Он прячется у меня на груди и рыдает за теми маленькими девочками, за их мамами с опустевшими объятиями, за плачущими отцами и за монахиней, оставшейся без рук. Плохо понимаю, что нужно делать, поэтому просто поддерживаю его.

Пара за столом рядом смотрят на нас с беспокойством.

— Как он? — спрашивает женщина тихо.

— Он в порядке, — отвечаю я с уверенностью, хотя сам в это не очень верю.

Когда в конце песни Роберт не возвращается обратно на стул, решаю, что нам лучше вернутся в гостиницу. Роберт продолжает крепко за меня цепляться, пока мы проходим между расположенных плотно столиков. Иджи произносит:

— У нас есть потери. Надеюсь, что ему станет лучше.

Возле двери Роберт неожиданно останавливается и нетвёрдой походкой направляется в сторону туалета, довольно громко заявляя, что ему «нужно пописать».

Хорошо, что в туалете никого нет. Роберт опирается лбом о кафельную стену. Жду рядом на случай, если он начнёт падать.

— С тобой всё в порядке?

Он хлюпает носом, потом закрывает глаза локтем. Хорошо, что он остановился прямо перед писсуаром, потому что Роберт не смотрит, куда писает.

В туалет входит бородатый пожилой мужчина. Поседевшие волосы собраны на затылке в хвост. Он окидывает нас взглядом, потом идёт дальше по своим делам.

Роберт заканчивает. Я с уговорами отдираю его от стены, и он снова вешается на меня.

— Тебе нужно спрятать свой член и застегнуть ширинку, — говорю ему тихо.

Он смотрит вниз, изучая себя осоловевшим взглядом, и говорит:

— И чего ты высунулся?

Подавляю смешок и делаю, что нужно, вместо него. Чувствую на себе пристальный взгляд пожилого джентльмена, но не осмеливаюсь поднять глаза. Прочищаю горло:

— Пошли. Давай доставим тебя обратно в гостиницу.

Где-то на середине нашего пути по узкой разбитой мостовой до парковки Роберт произносит: «Мне что-то нехорошо», а затем его выворачивает в кусты возле цепной ограды. Глажу его по спине, пока он отплёвывается и плачет: «Бедные маленькие ангелы».

Смотрю на его страдающее лицо и понимаю, что всё, что он делает, заставляет меня прикипать к нему сердцем всё больше и больше. Я точно знаю: внутри у него глубокая рана и время от времени что-то, будь то пустой блокнот, мёртвый пёс или песня, срывает с неё засохшую корку, и рана начинает снова кровоточить. Мне хочется просто держать его, пока не пройдёт всё плохое.

Вытираю лоб Роберта влажной тряпкой.

— Прости, — шепчет он.

— Тебе не за что извиняться.

— Я испортил наш вечер и теперь у меня даже не встаёт.

Его слова заставляют меня улыбнуться. Если честно, я выдохся и мне нравиться лежать с ним рядом, вот так — тихо и сонно. Обогреватель выключен и в комнате становится прохладно. Тянусь назад, кладу тряпку на прикроватную тумбочку и выключаю свет. Потом подсовываю со всех сторон под нас концы одеяла, прижимаюсь щекой к его плечу и проваливаюсь в сон.

Глава 41

Роберт

— Как всё прошло? — спрашиваю.

— Ну, замки прежние и мне позволено самому прогуляться с дочкой.

Сейчас Эндрю с Кики на озере кормят уток. Как бы мне хотелось быть там тоже. Чувствую себя обманутым. Я отключился и проспал всю нашу совместную ночь. У меня даже не получилось проснуться вместе с Эндрю. А когда я открыл глаза, то почувствовал себя, будто меня разделили на ноль: на часах было десять и Эндрю не было — он мылся в душе.

— Смотрите, кто встал, — проговорил он, когда, отодвинув занавеску в душе, я шагнул под струи воды. На всех его «правильных» местах ещё можно было заметить прилипшие мыльные пузырьки и когда я смывал их, Эндрю улыбался. А потом он завыл: «А-у!».

Слышу, как Эндрю зовёт Кики и просит её быть осторожной с большой уткой.

— У меня осталось ещё одно занятие с группой. Может, мне просто его пропустить?

— Ага, и именно это развеет её подозрения, — Эндрю смеётся в трубку. — Нет, ты придёшь. И будешь вести себя, как обычно. Если мы продержимся и не дадим ей повода, то она начнёт сомневаться в том, что видела или поняла. Я даже об этом не волнуюсь. Погоди! Тут огромная дикая утка вот-вот затопчет дочку за хлеб.

Слушаю, как он разбирается с уткой, и одновременно расхаживаю по подъездной дорожке — я должен был быть там, с ними. Мой взгляд привлекает движение на дороге. Пёс. Он приближается, и я замечаю, как он хромает. Пёс подходит ближе, и я узнаю в нём того маленького бостонтерьера, который обнюхивал Ника в тот день, когда я устанавливал в машину автомагнитолу.

Спокойно направляюсь в его сторону. Глаза пса прикованы к дороге, поэтому он замечает меня, когда я уже совсем рядом. Он поднимает на меня глаза, пытается убежать, падает и перекатывается на спину.

Стараюсь успокоить его.

— Всё в порядке, малыш, — произношу мягко. — Я не сделаю тебе больно.

— Ты с кем разговариваешь?

— С бродячим псом. Он ранен. Но норовистый. Я перезвоню тебе, хорошо?

Заканчиваю звонок и опускаю телефон в карман. Пёс уже поднялся на ноги и, подпрыгивая, как сумасшедший, пытаясь удрать. Хватаю его, он оборачивается и кусает меня. Но это просто щипок. Его выпученные глаза придают ему вид ещё более испуганный, чем он есть на самом деле.

Провожу рукой по дрожащим бёдрам и ногам пса. Вроде всё в порядке. Чтобы осмотреть лапы, приходится его поднять, и это вызывает у животного новый приступ паники. Пёс извивается и уворачивается. Мне кажется, что я пытаюсь удержать в руках резиновую мягкую игрушку, наполненную жидкостью.

— Спокойно, — говорю я.

Теперь видно, что подушечки на лапах сильно искусаны. На правой задней лапе — больше всего. Вся подушечка держится только на узкой полоске кожи и кровоточит.