Красный Петух - Гийу Ян. Страница 34

– Да. Но никаким шпионом я не был, если вы об этом думаете; я был обычным членом партии, и, кстати, это никакая не тайна для "фирмы", я фактически зарегистрирован в ее "картотеке неблагонадежных".

– Черт знает что, – сказал Аппельтофт.

– Давайте вернемся к делу, – предложил Фристедт. – Почему активист звонит именно Понти?

– Ничего странного. Понти – один из основателей пропалестинского движения в Швеции и, кроме того, шеф международного отдела "Дагенс эхо". Альфа и омега антиимпериалистического движения, с которым мы сейчас имеем дело. В ходе акций протеста против "Экспрессен" и других газет можно громко заявить о своих взглядах и проблемах, – раздраженно объяснил Карл. – Все элементарно.

– Ну а как расценить подозрительную уверенность Понти, что "никаких доказательств против убийцы нет"? Откуда ему это известно? – упрямился Фристедт.

– Думаю, что я могу ответить на этот вопрос, – вмешался Аппельтофт. – У Понти двадцатилетний опыт знакомства со способами работы служб безопасности; он ведь непосредственно знал, например, что произошло с Нэслюндом, я имею в виду, почему газеты писали всякую чепуху. Мы же никого не схватили, так что любой может рассчитывать на трудности при получении доказательств. Нам надо ясно понять: мы имеем дело с компетентным и очень умным человеком.

Их прервала секретарша с новым конвертом для Фристедта. Ни слова не говоря, он вскрыл его, несколько секунд читал, а потом бросил на груду бумаг, лежавших на столе.

– К черту, займитесь этим, а я в город совершать "должностной проступок", – сказал он и с явной неприязнью переправил бумаги через стол Карлу и Аппельтофту. Потом встал и ушел.

Карл бросил взгляд на бумаги. Это был отчет о планируемом рейде против шведского палестинского движения.

– From Sherlock Holmes with love [31], – сказал Аппельтофт. – Ты или я?

– Давай я возьму, нет, здесь ведь три экземпляра, возьмем каждый свой. Как ты думаешь, что теперь будет?

Аппельтофт вздохнул. Он слишком хорошо знал, что будет. И понимал, что это же знал и Фристедт, вот почему он так демонстративно покинул этот дом.

– Там пришли к выводу, что акции предстоят немедленно, и поэтому нацелились на палестинцев в Упсале. Считается, что удар произойдет в течение суток, полагаю, что примерно так, – сказал он устало.

– Но они же под наблюдением. Они ведь ничего не смогут предпринять без того, чтобы мы не заметили; они не смогут и шага ступить, чтобы мы не помешали им в этом; и, кроме того, получим доказательства, – возразил Карл.

– Ты так прав, так прав, – сказал Алпельтофт, потирая большим и указательным пальцами глаза. – Мне это нравится не больше, чем тебе, но, во всяком случае, одно хорошо. Мы сможем заполучить их, сможем допросить и узнаем немного конкретнее... У нас будут по крайней мере более точные сведения. Попробуй посмотреть на это так.

* * *

По дороге домой Фристедт слушал по радио в машине местные сплетни и пытался ни о чем не думать: "На мосту Вэстербрун перевернулся молоковоз. Частный центр вакцинации объявил забастовку. Движение за мир призывает на митинг протеста в стокгольмском Народном доме. За вчерашнюю ночь остановлены восемь пьяных водителей". Погода, как всегда, обычная.

Он вставил ключ в замок входной двери под звуки несшейся из гостиной рок-музыки; в прихожей ему показалось, что вся вилла вибрирует. Восемнадцатилетний сын лежал на софе прямо в ботинках, курил и смотрел в потолок – сам себе хозяин.

– БУДЬ ЛЮБЕЗЕН, ПРИГЛУШИ ЗВУК! – прокричал отец, проходя мимо гостиной и даже не притворяясь, что не замечает облаков дыма; ему не хотелось возобновлять старую, набившую оскомину дискуссию. Обе дочери уже выпорхнули из гнезда, одна стала стюардессой и вышла замуж за летчика, другая изучала медицину в Умео, и дом стал слишком большим. Они даже подумывали продать его: в старости лучше жить просто в квартире.

Он разделся, принял душ и решил побриться. "Старею, старею". Бреясь, он старался не разглядывать себя.

– Это правда, что ты охотишься на убийцу полицейского?

Сын стоял в дверях в ванную. На этот раз вопрос звучал не иронично, не как обычное: "Ну, сколько шпионов поймал сегодня, па?" – вопрос, на который он должен был получить отрицательный ответ.

– Пойди сядь, я приду, как только помоюсь, – ответил Фристедт, чтобы потянуть время. Ему не хотелось отказывать сыну, раз тот спросил серьезно, но он и не хотел раскрывать своему гимназисту государственные секреты. Он побрился, помылся, обвернулся полотенцем и вошел в гостиную. Сын стоял у аквариума.

– Садись, – сказал коротко отец.

Они сели друг напротив друга; он заметил синяк под левым глазом сына.

– Что с глазом?

– А-а, один идиот все время болтал: мол, стреляйте в сыщика, стреляйте в сыщика.

– Ты что, подрался в школе?

– Да, но это ничего. А все-таки это правда?

– Кто тебе рассказал?

– Мама.

– Значит, правда, но ей не нужно было говорить тебе об этом. Знаешь, я не имею права рассказывать о работе дома. Твои сестры одобряли такое положение и даже считали его преимуществом.

– Но это правда? Вы поймаете этого дьявола?

– Надеюсь, но точно не знаю. А почему тебе так хочется знать?

– Ведь на месте этого полицейского мог бы быть и ты, да?

Такая мысль Фристедту в голову не приходила. В "фирме" еще никто не был убит, пока он там работал; полицейских в Швеции вообще не убивали, в них стреляли, а перепуганные пьяные, мелкие хулиганы порой даже попадали. За целый год сын впервые выказал свою любовь к отцу. И тому не хотелось упускать этот момент.

– Сегодня вечером я совершу "должностной проступок". За него меня могут выгнать с работы либо передать дело в полицию нравственности или в криминальную полицию. Раньше я никогда так не поступал, всегда следовал нашим дурацким инструкциям. Вот почему ты никогда не знал, над чем я работаю.

– Это связано с поимкой убийцы?

– Да. По крайней мере с попыткой получить более серьезные улики, чем те, которые у нас есть, а есть у нас всякая ерунда, о которой пишут в газетах.

– Тогда о'кей!

– Что о'кей?

– Я имею в виду твой "должностной проступок".

– Спасибо за эти слова. Я напомню тебе о них, когда не смогу повысить тебе апанаж [32] из-за того, что по решению полиции нравственности потеряю надбавку за риск.

– Это так опасно?

– Нет, а что?

– Пистолет при тебе? Хотя раньше я его почти никогда не видел.

– Нет, во всяком случае, не сегодня вечером. Моя работа сегодня не стрелять, а попытаться понять всю эту историю, по крайней мере как она развивалась.

– Сумеешь?

– Нет. Но пока сдаваться не собираюсь. А как твои дела, в порядке?

– Даже очень.

– Хорошо. Скажи маме, что я не знаю, когда вернусь, но позвоню около десяти, если буду задерживаться.

Он поднялся и направился в спальню поискать костюм поприличнее и белую рубашку.

По дороге в румынское посольство он шел, насвистывая. "У наших юношей свои положительные качества. Парнишка – последний ребенок в семье, он не похож на старших сестер, которые вечно были недовольны тем, как СЭПО действовала против "зеленых" и сторонников мира". Для парня вот уже много лет он был то "старик-дьявол", то "дьявольский сыщик".

Фристедт охотно совершал бы по одному "должностному проступку" в неделю ради такой вот минуты, которую он пережил сегодня с сыном.

У выхода на улицу Эстермальмсгатан он узнал двух своих коллег, наблюдавших за посольскими гостями. Они незаметно кивнули друг другу.

Фристедт уже много лет не посещал посольских приемов, но ничего не изменилось. Специально приглашенный югославский персонал предлагал напитки на подносах, на этот раз половина из них были безалкогольными. Арабы, наверное, сильно повлияли на дипломатическую жизнь. Посреди самой большой комнаты стоял огромный стол с лососиной, икрой и различными румынскими закусками. Фристедт удовольствовался стаканом апельсинового сока, пробегая глазами по небольшим группкам военных. Праздник был посвящен юбилею румынской Народной армии, значит, большинство гостей должны были присутствовать в парадной форме, которая на обычных приемах выглядела бы опереточно.