Вспомним мы пехоту... - Мошляк Иван Никонович. Страница 18

Несмотря на близкую опасность, дух мой был безмятежен. Я знал, что, пока жив, не пропущу противника к Москве через занятый моим полком рубеж. Важность и ясность задачи давали удовлетворение.

Однако военная судьба распорядилась со мною самым неожиданным образом.

В середине ноября немцы начали новое наступление на Москву. На нашем направлении они дошли до Крюкова, взяли его и тут вынуждены были остановиться. Не сумев сломить сопротивления советских войск, гитлеровцы начали обходный маневр, также не принесший им успеха.

2-я Московская стрелковая дивизия была брошена в бой, но 4-й полк оставался в резерве на занятом ранее рубеже. Сдерживая бешеный натиск врага, опьяненного близостью Москвы, дивизия истекала кровью. Сражение шло в 16–17 километрах от нашего рубежа, мы слышали не умолкающий ни днем ни ночью гул боя. С часу на час я ожидал, что полк форсированным маршем бросят на помощь нашим товарищам. Но у командования были другие планы. Мне приказали готовить полк к наступательным действиям. Окрыленные, я и работники штаба, принялись за отработку атак, охватов, лыжных бросков… И вдруг опять все переменилось. В конце ноября, когда под Крюковом создалось критическое положение, полк расформировали для пополнения других частей дивизии, а меня, неожиданно оставшегося не у дел, направили в Москву, в Главное управление кадров Наркомата обороны СССР.

Прощаясь с командирами подразделений, скрывая горечь, я бодро говорил:

— Ничего, товарищи, через недельку встретимся, буду где-нибудь рядом, дальше фронта не пошлют, а ближе всего фронт на нашем участке.

Подходя к массивному зданию, в котором размещалось Главное управление кадров, я гадал, на какой участок фронта меня направят командиром полка. Под Крюково? Под Яхрому? Под Малоярославец? Решил: если поинтересуются моим мнением, попрошусь под Крюково. Что у них там, излишек командирских кадров, что ли?..

Час спустя я вышел из управления, совершенно ошарашенный своим новым назначением. Через два дня я должен был вступить в должность начальника штаба 106-й стрелковой бригады, которая формировалась в городе Павлово на Оке. Вот уж чего не ожидал, того не ожидал! Вместо фронта изволь отправляться в глубокий тыл…

Ночью, лежа на вагонной полке поезда Москва — Горький, я вспоминал вежливые объяснения полковника, с которым разговаривал в Главном управлении кадров:

— Товарищ Мошляк, война только разгорается, продлится она, по-видимому, не один год и потребует немалых людских ресурсов. Поймите, если бы мы удовлетворяли все просьбы об отправке на фронт, фронт перестал бы получать подкрепления — их просто некому было бы формировать. Так что призовите на помощь здравый смысл и отправляйтесь на место службы. Желаю успеха!

«Ах, полковник, полковник… Как это легко посоветовать призвать на помощь здравый смысл и как трудно здравому смыслу подчинить сердце!» — думалось мне.

Да, разумом я прекрасно понимал: чтобы успешно вести войну, в глубоком тылу необходимо непрерывно формировать новые части и соединения, личный состав которых должны обучать военному делу опытные, знающие командиры. Но вот с чем не хотело смириться сердце: почему формированием резервов должен заниматься именно я, Иван Никонович Мошляк, участник боев на озере Хасан, Герой Советского Союза? Почему мне, участнику исторического парада на Красной площади 7 ноября 1941 года, отказано в праве защищать Москву, выполнить клятву, данную перед Мавзолеем Владимира Ильича Ленина? Конечно, начальству виднее и приказ есть приказ, но сердцу не прикажешь…

Поезд увозит меня на восток, все дальше от фронта. Вот уже и Владимир остался позади, а сердце мое там, у поселка Крюково…

В ОГНЕ 42-ГО

Маленький, сельского вида городок Павлово раскинулся на высоком откосе, спускавшемся к широкому заснеженному руслу Оки. Кривые улочки, дома купеческо-мещанского типа: первый этаж каменный, второй — бревенчатый. Из промышленных предприятий стоит упоминания небольшой заводик, в мирное время выпускавший знаменитые павловские ножи, вилки, замки и другую железную утварь.

Приехал я в Павлово в один из первых дней декабря. Утро стояло солнечное и морозное. Дым из печных труб курился над крышами, таял в белесом небе.

Шагая по обочине улицы, по тропинке, протоптанной между сугробами, я размышлял о превратностях своей военной судьбы. Думал ли я еще недавно, готовя свой полк к смертельной схватке с фашистами, что через несколько дней окажусь в захолустном тихом городке?

По имеющемуся у меня адресу нашел штаб 106-й стрелковой бригады. Расположился он в двухэтажном кирпичном доме. Судя по развешанным по стенам коридора графикам и объявлениям, раньше тут размещалось какое-то учреждение.

Дежурный сообщил мне, что командир бригады полковник Юдкевич в бригаду пока еще не прибыл, временно его замещает начальник политотдела батальонный комиссар Белянкин. Сейчас он у себя.

Я вошел в кабинет. За столом сидел и что-то писал человек лет тридцати пяти в накинутом на плечи полушубке. У него были светлые мягкие, слегка вьющиеся волосы, приятные черты лица, круто выступающий, с ямочкой посередине подбородок.

Я представился. Батальонный комиссар встал, назвал себя, улыбаясь, протянул руку. Открытая улыбка эта будто высветила всю его душу. «Славный человек», — подумалось мне. Я улыбнулся в ответ. Мы обменялись крепким рукопожатием. Белянкин предложил мне сесть.

— А я вас еще с хасанских событий знаю.

Я внимательно вгляделся в лицо батальонного комиссара.

— Не пытайтесь узнать, не был я на Хасане. Я на Карельском перешейке воевал, а в тридцать восьмом году работал вторым секретарем горкома партии. Знаю я вас по портретам в газетах и по вашей книге «У озера Хасан». Подарил ее сынишке на день рождения, так тот потом с ребятишками целое лето в Мошляка играл.

Я смущенно рассмеялся. Посмотрев мои документы, батальонный комиссар сказал, окая по-волжски:

— Мне сообщили о вас из штаба округа. Надо бы выслать за вами машину, да капитан Левин — заместитель комбрига по тылу — уехал валенки для бойцов выколачивать. Что ж, товарищ майор, принимайте штаб.

— Называйте меня Иваном Никоновичем, — не удержался я.

— А меня зовите Михаилом Васильевичем. Вы коммунист?

— Так точно.

— Вот и замечательно, нашего полку прибыло. Пойдемте, Иван Никонович, познакомлю вас с людьми…

Пока начальник политотдела знакомил меня с комиссаром бригады Довженко, с работниками штаба, я с удовольствием слушал его окающую речь. В этом человеке чувствовалось душевное расположение к людям, заинтересованность в их судьбе.

Приняв штаб, изучив подготовленные им документы, я зашел к Белянкину и попросил его помочь мне познакомиться с личным составом бригады.

— Пойдемте сначала в первый батальон к капитану Фельдману. Мне надо поговорить с Богорадом — это комиссар батальона…

Когда вышли на улицу, Михаил Васильевич сказал:

— Чувствуется, что строевым командиром были. Слышал, полком командовали?

— Так точно, а почему чувствуется?

— Только приехали — и сразу к бойцам.

— А как же иначе! От того, как мы, командиры, позаботимся о них, зависит, как они воевать будут. Согласны?

— На двести процентов, — улыбнулся Белянкин.

Знакомство с личным составом 1-го батальона оставило у меня хорошее впечатление. Большинство бойцов и командиров были сибиряки и дальневосточники. Возрастной состав самый разный. Но что хорошо — многие уже обстреляны. В одном строю с необученными юнцами стояли ветераны гражданской войны, участники боев на озере Хасан, на Халхин-Голе, на Карельском перешейке. Хорошо, когда в первом бою рядом с новичком находится ветеран. Он не даст растеряться молодому бойцу, подаст ему пример выдержки и бесстрашия.

С батальоном я знакомился поротно. Было желание заглянуть в лицо людям, с которыми придется воевать, обменяться с ними живым словом.

Комиссар батальона Богорад, приземистый круглолицый крепыш, собрал в красном уголке ротных политруков, и Белянкин ушел к ним.