Вспомним мы пехоту... - Мошляк Иван Никонович. Страница 19

Капитан Федьдман провел меня в помещение 3-й роты, познакомил с командиром роты старшим лейтенантом Иринарховым, румяным, пышущим здоровьем молодым человеком лет двадцати четырех, приказал ему построить роту. Когда рота была построена в узком проходе между рядами двухъярусных коек, старший лейтенант отрапортовал Фельдману, тот — мне.

Если бы капитана Фельдмана переодеть в гражданскую одежду, в голову бы никому не пришло, что он военный. Смуглое, с тонкими чертами лицо, неширокие плечи, тонкие длинные пальцы пианиста. Молчалив, скромен, серьезен. И голос какой-то гражданский, без командирских раскатов, так что приказание в его устах воспринималось как просьба. Но тем не менее никаких признаков расхлябанности в роте я не заметил. Пол чисто вымыт, койки аккуратно заправлены, у бойцов чистые подворотнички, брезентовые ремни на талиях затянуты — пальца не просунешь, складки гимнастерок согнаны за спину, все стрижены «под ноль», небритых физиономий не видно.

Поздоровавшись с ротой, представившись бойцам, я скомандовал «Вольно», снял полушубок, шапку, сел на ближайшую койку, сказал:

— Давайте, товарищи, садитесь, кто где может, поговорить надо. Тесновато у вас, да что поделаешь…

Бойцы заулыбались в ответ на мои слова, с шумом, с шутками начали рассаживаться на соседних койках, многие остались стоять, чтобы быть поближе, но сесть рядом со мной никто не решился. Я подвинулся к изголовью, кивнул двум молоденьким бойцам, что стояли поближе:

— Садитесь, товарищи, сегодня еще и настоитесь, и наползаетесь, и набегаетесь.

Оба, краснея, присели на самый краешек кровати. Ох, как все это мне было знакомо: и смущение, когда к тебе обращается командир, и благодарность такому командиру за то, что заметил, за то, что пригласил, а не скомандовал, за то, что проявил понимание нелегкой солдатской доли.

Когда шум улегся, я сказал:

— У кого есть претензии — прошу.

Вскочил и вытянулся по стойке «смирно» сидевший на противоположной койке, чуть наискосок, сержант.

— Разрешите, товарищ майор! Командир отделения сержант Гуляев.

— Слушаю. Только вы сядьте, мы же не на занятиях.

Гуляев опустился на койку.

— Претензия такая, товарищ майор: тыловой паек не устраивает.

Бойцы засмеялись. Мне стало ясно: Гуляев — человек бывалый, и «претензия» его с подтекстом.

— Где воевали, товарищ Гуляев?

— На Халхин-Голе.

— С танками противника в пехотных порядках сталкиваться приходилось?

— Так точно.

Я обратился к сидевшему рядом бойцу, худенькому парню, лет семнадцати-восемнадцати на вид.

— Ваша фамилия, товарищ?

— Красноармеец Рыбкин.

— Скажите, товарищ Рыбкин, как вы себе представляете поединок пехотинца с вражеским танком?

Рыбкин до того смутился, что даже тонкая шея его порозовела. Наступила пауза. Я терпеливо ждал.

— Ну, собственно… я читал, — нерешительно начал Рыбкин, потом, собравшись с мыслями, заговорил четко, ясно: — Боец сидит в окопе. На него идет танк. Боец приседает на дно окопа. Танк проходит над ним. Боец встает, кидает в моторную часть бутылку с горючей смесью или гранату… под гусеницу.

— Толково, — заметил Гуляев.

— Вы сколько классов окончили? — поинтересовался я у Рыбкина.

— Десятилетку, товарищ майор.

За спинами толпившихся в проходе бойцов я заметил грубоватое, обветренное лицо, с голубыми, наивно расширенными глазами. Парень, видно, был небольшого роста и тянулся на носках, чтобы получше разглядеть «начальство», услышать, о чем говорят. Чем-то напомнил он мне меня самого, когда я батрачил у Бескоровайного.

— Послушайте, товарищ! — Я жестом попросил его подойти. Он оглянулся и, не найдя никого позади себя, недоуменно заморгал глазами. — Я вас прошу подойти, вас…

Все впереди стоявшие обратили взгляды на парня.

— Меня? — Он растерянно посмотрел на товарищей.

— Тебя, Плотников, тебя. — Его подтолкнули в спину.

Бойцы расступились. Плотников подошел, вытянулся, коренастый, кривоногий, весь какой-то корявый, будто кряж.

— Красноармеец… значит… Плотников…

Послышались смешки.

— Тихо, товарищи, — предупредил я, не желая выставлять неловкость бойца напоказ. — Скажите, товарищ Плотников, где у танка находится моторная часть?

— Так где?.. — Плотников помедлил. — Известно… в нем, значит, внутри…

Кто-то фыркнул, кто-то тоненько захихикал. Я обвел бойцов строгим взглядом — поутихли. Хотел было спросить: «Внутри-то внутри, но в каком месте — впереди, сбоку или сзади?» — но не решился: ляпнет Плотников, что мотор у танка впереди, и потом надолго сделается для всех посмешищем. А его, недавно выброшенного из родной, теплой избы в чужой, незнакомый мир, неловкого, косноязычного, это может согнуть, сломать.

Я повернулся к Гуляеву.

— Рыбкин и Плотников из вашего отделения?

— Так точно.

— Думаю, сержант, с вашей «претензией» все ясно. Придется посидеть на тыловом пайке. Вот когда у вас красноармейцы Рыбкин и Плотников не по газетным статьям, а на практике научатся бросать гранаты и бутылки с горючей смесью хотя бы в макет танка, стрелять без промаха по движущейся мишени и незамеченными подползать к противнику на бросок гранаты, когда на отлично овладеют приемами штыкового боя, — вот тогда будет вам и передовая, и, соответственно, фронтовой паек.

— Да ведь, товарищ майор, фрицы чуть ли не на окраине Москвы, а мы тут… — Сержант сокрушенно махнул рукой.

Очень хорошо понимал я сержанта и разделял его тревогу, его желание быть там, где решается судьба столицы, но ответил так, как повелевал мне долг командира:

— Я знаю многих бойцов и командиров, товарищ Гуляев, которые сражаются под Москвой. Можете мне поверить — они не только отстоят Москву, но и разобьют врага. А уж мы будем добирать. Но бить надо уметь, враг перед нами многоопытный. Поэтому, хоть вы и занимаетесь усиленно, программу придется еще расширить. Готовьтесь к этому и не забывайте слова Суворова: «Тяжело в учении — легко в бою». А теперь давайте-ка посмотрим ваши винтовки.

Подошли к козлам. Я осмотрел несколько винтовок — содержались они в образцовом порядке. Похвалил бойцов, разрешил роте продолжать занятия по распорядку дня. Когда мы с Фельдманом остались одни, он не спросил, как это обычно бывает, о впечатлении, какое на меня произвели его люди. Он сказал:

— Вы тут, товарищ майор, упомянули о практических занятиях по отражению танковой атаки. Мысль хорошая, но макетов у нас нет. Я вот что подумал: на заводе есть деревообрабатывающая мастерская. Попросили бы их сколотить нам из фанеры пяток макетов и поставить их на полозья. Всей же бригаде нужно. И пушкарям не вредно взглянуть на танк через прицел. А чертежи эскизов я беру на себя…

— Вы конструктор?

— Да, работал на военном заводе.

— Так ведь у вас же бронь?!

Фельдман как-то угловато передернул плечами: что, мол, об этом говорить.

— Доброволец? — спросил я. — Были в боях?

Он кивнул головой.

— Хорошо, товарищ капитан, макетами я займусь, готовьте эскизы.

Я направился к выходу. Уже в дверях спросил:

— Когда к вам прибыл красноармеец Плотников?

— Два дня назад, с последним пополнением.

— С ним надо заняться.

— Займемся, товарищ майор.

Шагая к штабу, я думал, что с хорошими людьми познакомился сегодня. И уже не находил в душе ощущения потери, стала меньше тоска по товарищам, которые остались под Москвой. Ничего, с такими людьми, как Белянкин, Фельдман, Богорад, мы сколотим такую бригаду, от встречи с которой фашистам небо покажется с овчинку.

…В последующие два-три дня я познакомился со всем личным составом бригады, с командирами батальонов капитанами Онищенко и Ануфриевым, с их начальниками штабов, комиссарами старшими политруками Слюсаренко и Емельяновым, с командиром 106-го артиллерийского дивизиона майором Баслыком, с командующим артиллерией бригады майором Дорошенко и другими командирами.

Все они горели желанием сразиться с врагом и отдавали все силы, чтобы в кратчайшие сроки завершить формирование бригады и обучение личного состава. Многого еще недоставало: валенки и полушубки только для командного состава и для часовых, автотранспорта некомплект, оружия тоже не хватает. Но зато радовали вести с фронта: немцы разбиты под Москвой, Красная Армия гонит их на запад, освобождены Калуга, Волоколамск, Можайск, Калинин.