На огненном берегу (Сборник) - Коцаренко В. К.. Страница 14

Всякое появление кого-либо из командования батальона ночью на особо важных огневых точках вызывало у бойцов большую радость. Гвардейцы встретили меня, как говорят на Украине, «як ридного батька». И удивительно, когда я спросил, как идут дела? — никто не пожаловался ни на какие трудности, ни на какие лишения.

— Дела у нас одни, товарищ комиссар, фашисты лезут, а мы их бьем. Черт знает, какая бездна накоплена их здесь, — сказал один из бойцов.

— Пусть лезут. Всем хватит свинца. Больше перебьем, легче будет гнать их до Берлина, — добавил другой пулеметчик.

Вручив гвардейские знаки и сообщив последние фронтовые новости, я уже совсем было собрался в обратный путь. Но тут один из бойцов что-то шепнул на ухо сержанту Зуйкову, и тот, резко махнув рукой, сказал:

— Да что ты? Разве можно ему туда?

— О чем это вы? — поинтересовался я.

— Так, пустяки, товарищ комиссар.

— А все-таки?

— Да у нас тут есть еще одна точка, там два бойца. Но туда вам не пройти. Это как раз на середине площади. Может, оставите им знаки?

Я знал, что гитлеровцы днем и при помощи ракет ночью просматривают всю площадь и интенсивно обстреливают ее из пулеметов и минометов. Пройти туда действительно было трудно, но и не пойти означало навсегда потерять перед пулеметчиками свой боевой авторитет и уважение.

— А как вы пробираетесь туда?

— А мы добираемся туда по «кротовому» ходу. Это узенькая нора под землей. Пока преодолеваем ее, совсем задыхаемся, — ответил Зуйков.

«Интересно, что это за кротовая нора здесь?» — подумал я и решительно сказал:

— Полезем.

Осветив карманным фонариком подвальное помещение, я увидел в стене черную нишу, уходившую под тротуар. Зуйков вытянул перед собою руки, пригнулся и, словно нырнув, скрылся в этой черной дыре. Я последовал за ним.

Тоннель оказался не более 60 сантиметров в диаметре, и ползти в нем можно было только вытянувшись во всю длину тела.

Вскоре у меня пересохло во рту и защекотало в ноздрях, я чихнул.

— Будьте здоровы, — отозвался сержант и молча пополз дальше.

Я включил фонарик. Вся нора была наполнена рыжей пылью. Труднее стало дышать.

— Какая длина этой чертовой дыры?

— Больше тридцати метров, товарищ комиссар, — ответил Зуйков. — Что устали?

— Да нет, ничего. Доползем.

Кому и когда пришло в голову прорыть этот ход, об этом никто из нас не знал. Скорее всего, что это было какое-то незаконченное гражданское сооружение.

Пользовались мы им до той поры, пока немецкие танки не разрушили его.

Заканчивался тоннель круглой ямой. В ней едва могли развернуться два человека. Это и был наблюдательный пункт.

— Ну, как дела, гвардейцы? — задал я свой шаблонный вопрос.

— Отлично! — бодро ответил один из них.

— Ну, а фашисты?.. Где располагаются, как ведут себя?

— Они здесь, товарищ комиссар, вы их увидите, если чуть подниметесь.

Я, как сурок, высунул голову из норы. В небе сквозь тучи светила луна, чуть правее от меня виднелись дома, среди которых был и тот, что позже стал называться Домом сержанта Павлова.

Слева громоздились развалины каких-то зданий. В них находились враги. Они в любое время могли пустить на площадь танки, разрушить тоннель и отрезать наших наблюдателей.

Осмотрев все вокруг, я опустился в нору. Побеседовал с солдатами, вручил им гвардейские знаки. И надо было видеть, какой радостью озарились их лица, заблестели глаза. Мне подумалось: «Неплохо бы этим людям вместе с гвардейскими знаками вручить и боевые ордена».

К утру я благополучно возвратился на свой КП и вместе с комбатом провел день над составлением документов на представление большой группы воинов к правительственным наградам.

Вечером провели заседание партийного бюро непосредственно в одной из рот, на огневых позициях. На повестке дня был один вопрос — прием в партию испытанных в боях людей.

На заседании присутствовали члены дивизионной партийной комиссии и заместитель начальника политотдела дивизии Марченко. Они тут же утверждали решения партбюро и принятым в партию товарищам выдавали партийные билеты.

— Эта красная книжечка, — говорил потом Поленица, — придает гвардейцам особую энергию и мужество, обязывает быть более находчивыми, проявлять военную смекалку.

Политрук был прав. Часто после таких заседаний у многих пулеметчиков солдатская находчивость и изобретательность доходили до фантастики.

Особенно этим отличался маленький юркий солдат Вова, ласково прозванный товарищами «малышкой». Неутомимый выдумщик, он начинял порохом и взрывчаткой консервные банки, вставлял в них трубки, издававшие при горении пороха пронзительные звуки. А ночью, когда немцы отдыхали, он подползал к их обороне и вместе с гранатами бросал эти «консервы». Ходил на «охоту» Бова, как правило, один и всегда удачно заканчивал свои «операции».

Однажды он заметил в немецкой траншее миномет. Дождавшись ночи, проник в боевые порядки врага и метнул в минометный окоп гранату, забросал его своими знаменитыми банками. Стал наблюдать за поведением гитлеровцев.

— Взрыв гранаты, — рассказывал потом Вова товарищам, — взбудоражил немцев, но ни один из них не побежал. А когда они увидели банку, из которой струился дымок, один из них схватил ее и хотел выбросить из окопа. Вот тут-то и началось: банка в руках фрица сначала запела разными голосами, потом засвистела, заревела. Фашист растерялся, упал. В это время засвистели и заревели другие такие же банки. А я подкинул им туда парочку «лимончиков». Тут фрицы и дали стрекача — только каски замелькали над бруствером вдоль траншеи. Ну а я, не зевай, Фомка, на то ярмарка, спрыгнул в окоп, схватил минометик да и был таков.

Любимцем батальона стал и Насретдинов. Получив обещанную снайперскую винтовку, он начал творить чудеса. В первый день Насретдинов много часов лежал не шелохнувшись в своем окопе, выслеживая врага. Но гитлеровец был опытнее его. Как ни старался молодой снайпер, но так и не смог понять до вечера, откуда стреляет враг. Вечером, досадуя на свою неудачу, Насретдинов решил во что бы то ни стало перехитрить немецкого снайпера.

Всю ночь он был занят приготовлениями. К рассвету изготовил чучело, натянул на него гимнастерку, прикрепил винтовку и поместил в «гнезде» в руинах. Получилось здорово — издали чучело можно было принять за солдата, стреляющего из развалин. Сам Насретдинов устроился по соседству с чучелом, протянув к себе от него длинный шнур.

На рассвете затаился и стал ждать. Время тянулось томительно долго. Фашист не подавал признаков присутствия, хотя солнце было уже высоко.

Тогда Насретдинов решился. Дернул шнур. Раздался выстрел, и шевельнулось чучело. Тут же ответная пуля вырвала у чучела клочок гимнастерки. Но Насретдинов не успел заметить вражеского снайпера.

Пролежав спокойно еще несколько минут, гвардеец снова шевельнул своего «двойника». И опять немецкая пуля прошила чучело. В этот раз Насретдинов засек на противоположном скате оврага маленькое голубоватое облачко, поднявшееся над небольшим земляным холмиком. Это и был окоп злополучного снайпера. Гвардеец взял его на прицел, еще раз дернул шнур, и одновременно нажал на спусковой крючок.

Вражеский снайпер больше не стрелял.

Через неделю на личном счету у Насретдинова значилось уже до десятка истребленных фашистов. Но немецкие снайперы продолжали охотиться за нашими связными, подносчиками пищи и боеприпасов.

Комсорг 2-й роты старшина Григорий Шкабора проявлял особую заботу о питании бойцов. Не было случая, чтобы личный состав этого подразделения не получил бы пищи.

Так было и сейчас. В блиндаже Родичева старшина появился, как всегда, вовремя. Но был бледен и расстроен. Снимая с плеч термос, он через силу улыбнулся:

— Сегодня, братцы, вам придется быть на пище святого Антония. Видите, что сделал паразит — немецкий снайпер? — Шкабора указал пальцем на дыру в термосе. — Но это полбеды. Он, проклятый, испортил мне комсомольский билет, — Григорий достал из нагрудного кармана гимнастерки пробитую пулей красную книжечку. Потом, расстегнув гимнастерку, провел пальцем по фиолетовой полоске на груди. — Вот где прошла моя смерть.