Амнезия, или Фанера над Парижем (СИ) - Купрашевич Владимир. Страница 42
- И ты не сообщил ей нового адреса?
- Нет.
- Любопытный ты экземпляр. Чем ты живешь? Так называемым творчеством?
Разобравшись со мной по быту, он снова разворачивается курсом на живопись.
- Я тут твои художества посмотрел, всюду присутствует какая-нибудь церквушка, дорога на кладбище. Ты, наверное, пробовал писать и иконы?
Я с подозрением смотрю на него. Неужели он добрался и до антресоли, где спрятаны плоды моих тщетных попыток приобщиться?
- Не смог.
- На русские сюжеты у тебя получалось, может быть получилось бы и на еврейские сказки… Считай успешный бизнес.
- Да нет, уж лучше я буду изображать русских богатырей.
Алешка задумывается. Я присматриваюсь к нему. Из-за опавших щек глаза Красильникова кажутся крупнее и выразительнее чем раньше. Хоть с самого пиши какого-нибудь Спасителя. Наверное, мы слишком увлеклись алкоголем.
- Ты считаешь, что иконы может писать и неверующий?
- А какая разница? В цепи художник – произведение – зритель важно лишь последнее звено. Человеку, достаточно верить, что щепа оторвана от гроба господнего, а не от двери общественного туалета. Так же и с художеством…
- И что же, тогда художник, ноль?
- Фактически.
- Тогда это обо мне. Что ты видел в моем хламе стоящего?!
- Ну, к примеру, женщина у зеркала. С распущенными волосами… Если это не репродукция.
- Нет.
Он смотрит на меня, как - будто с недоверием.
- Прекрасный рисунок. Не мое, конечно. Кто она?
Меня вдруг меня прорывает:
- Леха, не спрашивай, я преступник… Я убил эту женщину. Помню только что рисовал. Потом она, ушла в спальню, с моим рисунком, а утром муж нашел ее мертвой. Я не знаю, как все случилось. Ничего не понимаю. Муж считает, что убил ее я.
Красильников, похоже, усмехается.
- Ну, если на нее это произвело такое смертельное впечатление, значит это удача. За это можно и отсидеть…
- А что, тебя никогда не достают ощущения, что тобой двигает что-то от тебя независящее, не возникают какие-то тупые закономерности, как будто ты всегда под колпаком, не знаю чьим…
- Слушай ты меня больше, - ворчит Красильников и предлагает лечь спать. Уже поздно. Выключаем свет, но теперь зуд одолевает меня.
- Ты сам-то не пробовал писать иконы?
Алешка хмыкает.
- У меня с мистикой плохо.
- Не скажи. Ты даже в моей мазне умудряешься видеть то, что и близко не лежало.
- Твое дело писать, а судить не твое, - отрезает Алешка.
- А ты вообще-то верующий? – не могу отвязаться я от пройденной темы.
- В каком смысле? – не сразу понимает тот.
- А-а, в этом? С религией у меня нелады.
- Как это?
- Не там ищем.
Понять Лешку с наскока невозможно, я и не жду продолжения, потому что его рассуждения все равно будут за пределами моего понимания. Его размышления бывают столь же непонятны, как и его картины.
Я просыпаюсь поздно и вижу, что раскладушка пуста, постель сложена на кресле. Прислушиваюсь и понимаю, что в квартире я один. Пачки моих картинок, отложенных Алешкой, тоже нет. Не исключено, что он вынес их в мусоропровод. Догадки строить мне надоело, и я пытаюсь убедить себя, что причина его исчезновения и моих «творений» мне безразлична. Возможно, он уже Париже…
Однако Красильников к вечеру появляется. В ответ на мою претензию фыркает.
- Я же тебе на телевизоре оставил записку. Ходил по делам. Договорился, что с твоих картинок сделают репродукции. Соберут в альбомчик. Через неделю съездишь, заберешь, что получится.
Меня подбрасывает.
- Послушай, ну кто тебя просил?!
Алешка ныряет ногами под стол и, откинувшись, насмешливо смотрит на меня.
- Делайте со мной что хотите, только не ставьте на вид? – цитирует он замшелый анекдот.
- Пусть так.
Алешка смотрит на меня, как на барана, которому никак не втолковать, что ворота наши, потом машет рукой.
- Ладно. Вышлешь мне один на память. Может, к тому времени поумнеешь и еще что намалюешь. Мне все время кажется, что ты свои картинки как бы недописываешь. Ту же тетку…
- Тетка не показатель. Это мой грех. У меня была только одна картина, в масле,- бормочу я, и спасаюсь бегством на кухню.
- Послушай, убивец, - издевается Красильников. – Оставь ты в покое душу усопшей. Тетка просто отжила свое…
Скорее всего, он так не думает. Наверное, хочет полить бальзам на рану, хотя на него это не похоже..
- И где же она?
- Ну, где,… на кладбище, - не въезжаю я.
- Я про картину!
Двери на кухню у меня нет, можно было и не голосить.
- Ее нет, - отвечаю я. – Сгорела. Остался только эскиз.
Мне хочется, чтобы он отстал, но от Красильникова отвязаться нереально. Он уже на кухне. Спрашивает, много ли картин я порешил.
- Не знаю, - ворчу я.
На этот раз я не вру. Такой статистики у меня нет. Я даже не могу с уверенностью сказать, спалил ли я ее на самом деле. В приступе шизофрении, который почему-то называют творческим порывом.
- Вечером нравится, утром не нравится? – издевается приятель.
Лешка меня достал.
- Ну и что?!
- Это нормально. Настроение определяет все наше восприятие …
Алешка принимается расхаживать на своих ходулях по комнате.
- Ты случайно, не преподаешь там?! – осеняет меня.
Алешка сует руки в карманы брюк и садится на край табурета.
- Бывало, - вымученно заключает он.
Не могу поверить собственным ушам.
- А как же насилие над личностью? – злобствую я.
- Это просто, мысли. Они никого и ни к чему не обязывают.
- Может быть, тогда выдашь и мне справку, что я прослушал курс по теории живописи?
Красильников недобро косится на меня.
- Да, время меняет всех…, - признает он.
Я ставлю чайник на плиту и включаю газ.
- Не бери в голову. Ты же о художниках, а я так,… малюю, - явно перегибаю я.
- Ну, ты просто красная девица!
- Да ладно, ты тут ни при чем. Я сам так думаю.
Минутная тишина.
- Дай мне что-нибудь пожрать, - ставит крест на нашем словоблудии Красильников.
Последнюю ночь перед отъездом Алешка надумал провести на набережной – посмотреть на разводящиеся мосты. Наверное, решил вспомнить молодость.
- Мост-то, по-прежнему лейтенанта Шмидта или переименовали? – уже в пути спрашивает Алешка.
В трамвае мы трясемся тоже по его прихоти. Можно подумать в Париже, такой экзотики нет.
- Да я точно и не знаю.
Вагон мотает из стороны в сторону. Это его последний рейс на сегодня – уже далеко за полночь и водила гонит на пределе. Ночь тихая и светлая. Публики на набережной по-прежнему немало, хотя гитар и песен не слышно, лишь где-то бормочет магнитофон или еще что-то. Мы забираемся на парапет и опускаем ноги к реке. Образумить нас никто и не пытается. Алешка и вынимает из бокового кармана свой любимый формат – плоскую бутылочку. Символическое возлияние.
Мы глотаем обжигающую жидкость прямо из горлышка. Раньше мы редко пили на набережной. Алешка просит рассказать, что и как случилось с Женькой. Я повторяю рассказ, который он уже слышал, но на этот раз делюсь предположением, что Женька сотрудничал с госбезопасностью. Возникает пауза. Алешка молча разминает пальцами сигарету черного цвета.
- Я знаю. Мне же хотели тогда пришить статью, за самовольную выставку в парке. Это было поводом. Оказалось, что на меня уже давно велось досье. И кем ты думаешь? Плешью. Помнишь такого? Александра Сергеевича? Тьфу-тьфу, прости, родимый, за такого тезку… Женька хотел все уладить миром, но я не сдержался и набил все же ему морду. За незаслуженное имя.
- Но ведь я тоже Александр Сергеевич.
Алешка косится на меня.
- Ну, тебе бы я морду бить не стал. Не заслужил.
- А кто писал на тебя характеристику, ты знаешь? – неймется мне.
- Конечно. Мы писали ее вместе.
Я в шоке.
- А мне никто ничего?
- Так ведь конспирация же! – хмыкает Алешка.- Только видно эта конспирация где-то нарушилась.