Магия тени - Лазаренко Ирина. Страница 58

Элай, обгрызавший куриное крылышко у костра неподалеку, выплюнул хрящик и невозмутимо посоветовал:

— А ты их всех в Мошук забери. И город тоже забери обратно.

Наместник скривился, а Оль аж вспыхнул. Он много чего отдал бы, чтоб отобрать Мошук у свихнувшихся людей и очумевшего призорца — если бы только это было возможно! Оль бы полжизни дал, чтобы добраться до тех, кто был у птичника и увернулся от троллей.

На второй день, с рассветом, стражник-орк и Эдфур выпросили у эльфов коней и двинулись к городу на разведку. На закате приехали обратно, еще больше смурные и перепуганные: на подъезде к Мошуку их встретил знакомый лихой ветер, радостно встрепал волосы, зашептал горячечно и неразборчиво, отчего захотелось немедля схватиться за меч и кинуться в город — мстить за вчерашнее. Орк и гном кое-как отцепились от ветряного шепота, повернув коней обратно, но оба были уверены: случись им приехать к Мошуку не к середине дня, а попозже — ветер бы взял свое.

Ну и как возвращать этот город, если там хозяйничает эдакое непотребство, которое даже подъехать не дает — тут же мозги сворачивает? Как можно «забрать обратно» такой город?

А эльф говорит так невозмутимо, словно речь идет о легком деле — достаточно одного лишь желания и решения!

— Ты вообще чего тут делаешь? — напустился Оль на Элая. — Вы трое должны были в портал попрыгать еще три дня назад! Чего вы тут шарахаетесь и воду баламутите, а? Сами ж говорили, что уйдете в Азугай!

— Да? И ты поверил?

Гласник поперхнулся и уставился на эльфа. Как это так? Не уйдут? Но Тахар так спокойно и убедительно пояснял, отчего им троим все трудней оставаться в Ортае. И Алера так упорно не хотела отдавать Дефаре амулет. И Оль сам слыхал, как настаивал на уходе друзей дед Алеры, крепкий и мощный старик, что помнил еще войну с Гижуком. Так и говорил: дрянные времена грядут, хлеще той войны придется, и нечего вам тут делать, сгинете ни за медяк, уходите куда собирались! А этого старика глупостями всякими не запугать, он полжизни наемничал, всех лирмских мальчишек обучал биться на мечах и внучку вырастил такую боевую, что куда дальше!

К Элаю подбежал потешный полосатый зверек размером с белку, поднялся на длинные задние лапы, потянул воздух черным приплюснутым носом. Эльф бросил ему косточку и огорошил Оля:

— Кверху брюхом поплыла эта затея. Не можем мы уйти.

Только упрямо выпяченный подбородок Элая и сердитый прищур ярко-зеленых глаз убедили гласника, что он не ослышался.

— Порталы закрылись?

— Закрылись. А мы не смогли, — широким резким махом эльф указал на лес и приречные домики, — не смогли вас бросить. Никак.

Элай отвернулся. А Олю стало так легко и хорошо — аж захотелось обнять вредного эльфа. И в глазах защипало. И появилось неодолимое желание говорить колкости — чтобы уравнять чувства, распиравшие грудь.

— Значит, и у вас с Алерой теперь чего-нибудь срастется, да? — спросил он, отгоняя дурацкую мысль о красивом платье и каше.

— Ой, да иди ты к демону! — Элай резко поднялся, развернулся на пятках, расшвыряв вокруг прелые листья, и зашагал к дому. А Оль смотрел ему вслед и улыбался.

Жители ортайских городов давно отвыкли оглядываться на призорцев, уже с полвека не почитая их за хранителей и опекаторов. Да и осталось тех призорцев в городах немного: жалкие горстки хатников и банников, давно потерявших силы от людского неверия, но упорно не желающих сниматься с веками насиженных мест и уходить в Даэли. Хозяева по большей части и знать не знали, что в их старых домах еще обитают какие-то хатники.

Но пока оставались деревни и поселки, в которых помнили обычаи и чтили призорцев, а в ответ получали от них советы и помощь. В одном из таких поселков всю жизнь прожили Тахар, Алера и Элай.

В Мошуке они знали о двух призорцах: Охрипе-предателе и ратушнике.

Увидев Алеру, ратушник переполошился, заметался по подоконнику и запричитал:

— Што ты хочешь, што надо тебе, до меня добратша решила, мало тебе города, што ты ижништожила…

Девушка слегка опешила, но постепенно успокоила ратушника: договариваться с призорцами Алере было не впервой, и получалось это у нее много лучше, чем общение с людьми.

Помалу ратушник унялся и перестал заламывать руки. До конца успокоился, приняв угощение — вязку сушеных лисичек, любимое лакомство домашних призорцев. Грибы он тут же спрятал на шкафу, бормоча про запасы на зиму и куда-то запропавших пауков. Затеплил свечу на столе и уселся рядом с нею, свесив тонкие руки между коленями. Велел звать себя Бульбом.

Алера наконец толком рассмотрела его и поняла, что призорец — бывший хатник. Гладкая серая шерстка на лице и теле, кожаная обувка, совершенно человеческое лицо — только глаза собачьи, круглые.

Бульб вздохнул и принялся рассказывать. Да такое, что Алера бы непременно упала, если б уже не сидела.

Горожане, оставшиеся без пригляда, с удовольствием и удалью принялись за старое, вспомнили прошлые обиды и резали друг друга с небывалым задором. Вечерами, когда на город опускалось безветрие, они утихали и разбредались по домам, деревянно переставляя ноги. С утра были сонными и виновато-пришибленными, а к полудню ветер набирал новой силы, и все начиналось снова.

Старшина стражи Хон погиб еще в тот первый день, защищая вязницу, и его истыканное копьями тело долго с гоготом таскали по улицам. Никто не нес службы и не работал, стражники частью разбежались, а частью присоединились к общей забаве. Склады с едой разломали и разграбили, и только благодаря снегу до сих пор не спалили весь Мошук — по мелочи горело каждый день.

Самые отъявленные смутьяны и те, кого они освободили из вязницы, теперь окопались в вербяном поселке. Подтянулись к ним и другие: переезжие, местные жители — всего человек около сотни. Они, похоже, нашли общий язык с Охрипом и лихованником — во всяком случае, те их не трогали. Убить этих людей, как тех первых, веривших им подлетков, спятившие призорцы не могли, а лишать их памяти и выставлять из поселка отчего-то не торопились. Быть может потому, что присутствие этих людей еще вернее удерживало других горожан подальше от поселка. Те тоже в город пока не совались, разве что за едой. Бульб очень боялся, что новым жителям поселка придет в голову сделать набег на ратушу и забрать печать из кабинета наместника. Пока, хвала Божине, не пришло.

Горожане, видимо, чуяли, откуда исходит зло, и кучковались подальше от северо-западной части города. Уже целые кварталы огораживались друг от друга, но помогало это до первого послеполуденного ветра — кучковаться в такое время было так же опасно, как во время мора.

В конце каждого дня, наполненного кровавым безумием, на улицах оставалось множество мертвых тел, и каждую ночь они исчезали. Куда — знали только верные городу призорцы. Бессильные, давно лишенные своих способностей в людском неверии, они сохранили смекалку и прыть, и сумели разузнать то, что было скрыто от глаз остальных.

И тела поселковых подлетков, и тела погибших горожан оказывались в вербяном поселке — мертвые, оплетенные какими-то невиданными кореньями и лозами, они лежали там аккуратными рядами, не тронутые тленом, но сморщенные, иссохшие, и давали силы чему-то неведомому и липкому. Мошукские призорцы боялись этого липкого, не подбирались близко — лишь говорили, что от него в голове гудит и ноги холодеют. Бульб считал, что когда мертвых тел наберется достаточно — власть лихового поветрия выйдет за пределы Мошука, начнет поедать окрестные деревни.

Алера слушала ратушника, досадливо морщась и сердито похрустывая пальцами.

— Ну а кто устроил это поветрие? Почему вообще все началось?

Бульб всплеснул маленькими ладошками:

— Так ты же приташшила лихованника в вербяной пошелок, а от него у Охрипа шердак и шорвало! Уж не жнаю, был швихнутый Охрип прежде иль нет, а лихованник его довывихнул как ешть!

— Я притащила лихо?!

— А хто, я? Ты ж его у троллей жабрала, в город приволокла, в пошелке определила…