Сорок дней, сорок ночей (Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич. Страница 36

— Сегодня шнапс достали, — усмехается. — Пей.

Опрокидываем по алюминиевому стаканчику. Закусываем датскими сардинами.

— Что такое, три блиндажа захватили?! Так, детишкам на молочишко, — говорит он недовольно. — Дай мне сейчас двести морячков — я до Тобечика рвану.

— А где их возьмешь?

— С правого фланга, там затишье. Вот оттуда б и перебросить морячков. Батя просил у комдива — не дает. Говорит: «Силы распылять нельзя». А сидеть, ждать, пока фриц нападет на нас, можно?

Киваю головой, соглашаясь с комбатом: сидеть, ждать у моря погоды действительно надоело. Поднимаюсь — пора идти.

— Оставайся, доктор, у меня, — предлагает комбат. — Скоро утро, могут подстрелить.

— Свой дом лучше, да и раненые…

— Ну, бывай. Спасибо! — И он провожает меня до окопов.

Обратно ползем быстро и без приключений. Дорога знакомая. Уже начинает сереть. Вот и житняковский двор. Прощаюсь с Витруком и прыгаю в траншею. Ну теперь порядок, я дома. Очень хочется спать.

ГЛАВА XIX

Есть ли предел выносливости? Удивляешься, как люди могут работать без сна, голодать, мерзнуть, день и ночь находиться под обстрелом? А раненые, которые безропотно терпят все это, да еще боль, температуру?

Мы режем, кромсаем — все в крови. Где здесь то, что Антон Иванович называл божественным, прекрасным искусством?

Когда выхожу из операционной, меня шатает из стороны в сторону. От эфира, йода, нашатырного спирта кружится голова. Ноги как деревянные — так набрякают за сутки. Я не снимаю сапог. Только один раз за все время снял, когда в баню ходил. Все мы спим в сапогах.

На руках у меня цыпки, сухая кожа потрескалась, и когда мо́ю — дезинфицирую перед операцией в растворе нашатырного спирта, — такая боль, хоть кричи. Не помогает вазелин, которым я смазываю кисти на ночь — утром снова мочишь.

Вообще все наши медики крепко осунулись, болеют. Копылова простужена, кашляет. Рая — издерганная, часто плачет. Савелий стал мрачным, больше молчит. У Плотникова совсем худо с желудком.

Я слышал, как Рая сказала раненому, когда тот жаловался на боли.

— Вы думаете, нам легче?

Обхожу подвалы и вижу — раненые опухают. Кровоточат разрыхленные десны. Дистрофия. От недоедания и соленой воды. Они, видимо, этого еще не понимают. Или присмотрелись друг к дружке — не замечают. Голени и лодыжки у дистрофиков раздутые, шелушатся. Татуировка на восковой коже рук расплывается, чернеет.

— Доктор, вот чудно́, одну бодылку кукурузную жую, а толстею, — удивляется раненый минометчик.

— Значит, на поправку, — бормочу я.

А что скажешь еще?

Лекарств почти нет. Используем для лечения ран вместо риванола морскую воду. Копылова предложила. Кипятим воду и смачиваем тампоны, салфетки. Раненые знают об этом. Я рассказывал им, как древний врач Гиппократ заметил, что у рыбаков раны заживают быстрее. И мы убеждаемся — морская вода действует неплохо.

Перевязки теперь делаем гораздо реже. С перевязочным материалом плохо. Некому носить раненых — у нас почти не осталось санитаров: Дронов — старик, еле ноги таскает, Ахад и Плотников.

У раненых завелись в ранах черви. Это их пугает. Пытаюсь убедить, что черви уничтожают лишь мертвые ткани, живые клетки они не трогают, но это людей не успокаивает. Действительно, когда видишь, как беленькие маленькие вермишелинки копошатся в ране, становится неприятно, противно.

На помощь мне приходит Щитов.

— Я когда лежал после первого ранения в Ленинграде, — говорит он, — в госпитале доктор специально разводил этих паразитов и на раны подсаживал. И мне подсунул. Зудела, конечно, рана, но зажила…

Мы решили снять у раненых верхний слой бинтов и хорошо простирать. Грязное белье тоже постираем. Конечно, от гноя, нечистот не избавимся, но все-таки. Копылова набрасывается на Савелия:

— Говорить раненым, что совсем нет лекарств, — преступление. А вы ходите, болтаете.

— Что же делать, если их на самом деле нет?

— Хоть что-нибудь, а приготовьте. Разводите в разных бутылках порошки с содой.

— Обманом заниматься?

— Нет, психотерапией.

…Белье, бинты на другой день выстирали. Холодно, но солнце проглядывает — сушить можно. Развешиваем простыни, наволочки, марлю в роще меж деревьев, на красном кабеле. И — на тебе — только повесили — гудит самолет. Как будто специально появляется «козел», сбрасывает хлопушки на рощу. Все смешивается с грязью. Больно до слез.

— У моряков осталось еще два парашюта: разрежем шелк на узкие полосы, бинты получатся, — находит Колька выход.

Щитова опять лихорадит. Открытый перелом. (Эх, если б гипс был — неподвижная повязка с прорезами-окнами помогла бы ему!) Но он стойко все переносит. Лежит на животе. Искоса горячечным беспокойным глазом зыркает.

Я люблю с ним поговорить. Сегодня он настроен на мирный тон.

— Есть одна женщина в Тамани, — вздыхает он. — Не знаю, придется ли с ней повстречаться когда? Запала она мне в сердце… Крепко запала… Это перед десантом… Пришли мы в Тамань, разместились по дворам. Там, где я остановился, — молодайка с двумя пацанами. Во дворе — землянка, в ней я со своими ребятами. Как-то вечером подходит хозяйка. Я ее уже приметил. Держалась гордо. Красивая.

— Когда на Крым пойдете, командир? — спрашивает.

— Будет приказ, тогда и пойдем.

— Смотрю я на вас, и так мне жалко… Может, помоетесь перед дорогой? Я воды нагрела — в коридоре чугун кипятка.

Пошел я, выкупался.

— И больше ничего не было?

— И больше ничего…

Зашел старшина Несвит — проведать своего командира. Тоже крепко отощал — только по блестящему золотому зубу и узнать можно.

— Наши хлопцы лазили по болоту, — рассказывает он. — Руманешты там стоят, пулеметный батальон. Пробрались аж до косы. По краю болота можно пролезть и дальше до Камыш-Буруна.

— Так, так… Дело хорошее, — оживляется Щитов. — В этом месте можно прорвать оборону и рвануть на Камыш-Бурун. А там порт. Корабли с большой осадкой могли бы подойти… И пошло бы, а?

— Комбат такую мысль имеет.

— Ну, братишки, тогда считай, погодку сделаем. Это я говорю, Щитов. Фортель немцу подстроим.

— По такому случаю закуси, лейтенант.

Несвит роется за пазухой, в руках пышка ячменная.

— Фирменная, мое печево.

Щитов делит серую от золы пышку на несколько частей, раздает рядом лежащим.

Вечереет. Со стороны немцев доносится музыка из динамиков. Веселая песня, фокстрот.

Знаем, проиграют две-три пластинки и начнут нас агитировать. «Вы — герои. Вас бросили. Сдавайтесь! Повезем вас в Берлин!» А в конце передачи — угроза: «Если не сдадитесь — сбросим в море».

— Муру эту тоже слушаете?

— Мы уже ответ фрицам составили, — потирает челюсть Несвит. — Вроде письма к турецкому султану. Только похлеще, с вариациями. У нас есть один мичман, горластый такой, так он с передовой как гаркнет: «Нас мало, но мы в тельняшках… Запомните, в печенку вашу, в гроб…»

ГЛАВА XX

В санроту пришел Игорь Конохов. За перевязочным материалом и медикаментами. Больше недели он находился в батальоне майора Радченко. Зарос, шея вытянулась.

— Ну, как там дела, археолог? — встречает его Савелий. — Ящерицу о пяти ногах отыскал?

— Представь себе, откопали. Наши разведчики вчера обнаружили в яме румына-перебежчика. От своих убежал, а к нам не добежал. Двое суток прятался. Привели на КП, он первым делом попросил жрать…

— Нашел у кого просить, — усмехается Колька.

— Мозги от канарейки, печенки от индейки дали ему?

— Кондер наш съел… Ничего.

— Чего же рассказывает? — спрашиваю я.

— Клялся, божился, что немцы первого декабря переходят в наступление. Есть приказ самого Гитлера: уничтожить десант.

— Значит, что ж, завтра начнется?

Сообщение о предстоящем наступлении для нас не ново, мы знаем, что немец перебросил к Эльтигену солдат и унтер-офицеров из Норвегии, сосредоточил три гренадерских полка пехоты, установил батарею шестиствольных минометов, подтянул самоходки — «фердинанды». Решил намертво закрыть подходы к поселку с моря — добавил три быстроходные баржи. Теперь они, как бельмо на глазу, торчат на рейде. И все-таки до сих пор как-то не верилось, что развязка так близка. Думалось, немец только грозит, заварить кашу не посмеет — боится керченской группировки.