Мертвая зыбь (СИ) - Денисова Ольга. Страница 36

Луна поднялась над островом, осветила ветряк, плутать в темноте не пришлось. И первое, что сделал Олаф, добравшись до лагеря, - включил весь свет… И свернул шатер вокруг ветряка, чтобы прожектора осветили пространство как можно ярче и дальше.

Хмель выветрился окончательно, осталась только тошнота, даже головная боль отпустила. Думать Олаф не стал. Рассуждать не стал - собственное безумие пугало его сильней, чем зубы цвергов.

Во времянке было не теплей, чем за ее пределами. Он растопил печку и долго трясся, обнимая ее, как любимую женщину, - пока не стало горячо. Накипятил воды, сварил крупы с консервами, поел горячего - и все равно не согрелся, только избавился от тошноты. Перевязал руки, ощупью промыл ссадину на локте, но перевязывать не стал, заклеил пластырем.

Хотелось спать, очень хотелось. Ну хотя бы полежать, закутавшись в спальник, с открытой печной дверцей… Но так легко представлялись два цверга, поднимающиеся к лагерю со дна чаши…

Он пошел на компромисс - закутался в спальник, приоткрыл печную дверцу и взялся за книгу «Шепот океана». Озноб не проходил.

Мальчик на дрейфующем судне прожил в океане два месяца. Ему было всего восемь лет - наверное, поэтому он не думал, что сходит с ума… Он видел серебряный город на дне океана под голубым допотопным небом. Он видел то, что происходило за сотни морских миль от того места, где он находился: начало войны с варварами, крушение дамбы на Большом Рассветном, облако пепла, накрывшее архипелаг Норланд. Он видел косяки рыбы и подводных чудищ, о которых не знал и знать не мог. Он с поразительной точностью рисовал водоросли с мелководья и глубоководные экосистемы, затонувшие корабли и залежи руд, и если бы ему было чуть-чуть побольше лет, он бы догадался отметить координаты филлофоровых полей и мест обитания рыбы, что поценнее трески. Это была двухмесячная экскурсия по океану, океан рассказывал ребенку сказки и показывал свои богатства. Так считал этот мальчик, став взрослым. За два месяца его суденышко ни разу не попало в шторм. Рядом с ним шли косатки - транзитные, хищные косатки, «волки моря», - будто океан приставил к нему охрану.

Олаф заснул на середине книги, и ему приснился Гуннар, заступивший дорогу двум цвергам, что поднялись в лагерь со дна чаши.

Рассвет он проспал. Должно быть, потому, что не хотел просыпаться. Предыдущий день показался пьяным бредом, от цистерны с соляркой до обнаруженных в трещине цвергов. Но… лучше пьяный бред, чем бред безумия. Это, несомненно, стало бы достойным поводом напиться снова, но, во-первых, от одной мысли о спирте воротило с души, а во-вторых, слишком противно было вспоминать себя пьяным. Хотелось даже извиниться перед ребятами…

Олаф поднялся. Привычная уже боль во всем теле теперь была особенно неприятной: одно дело поднимать наверх упавших со скал, в этом есть смысл, ради этого можно и потерпеть; и совсем другое - по пьянке пересчитать все выступы и камушки на крутом склоне…

Пожалуй, именно стыд сдвинул его с места, заставил забыть про депрессию и страх перед безумием. Он вышел из времянки, когда солнце висело между рассветом и полуднем, не стал завтракать и направился к южным скалам - смелости не хватило только на размышления. И в глубине души копошилась мысль с сумасшедшинкой: при свете дня цверги не опасны, они боятся солнца, - но Олаф выбросил ее из головы.

Орка помалкивала.

Он шел и заставлял себя думать о лете. О том лете, когда возил Ауне в Маточкин Шар. То ли похмелье тому виной, то ли настроение, но вспоминался только последний день - а его никак нельзя было назвать счастливым.

- Ну почему, почему на две недели раньше? - Ауне не сердилась, не плакала - она испугалась и будто погасла. Остановилась.

Олаф и сам не знал, почему не сказал сразу, что уезжает в середине августа, для него это само собой разумелось… Две недели студенты-медики работали «на семге» - заканчивался сезонный лов и людей не хватало. Так было всегда, зимой - тюлени, летом - семга… Ему тоже пришлось остановиться.

Небо с самого утра затянуло тучами, океан отливал темным свинцом, и ветер с него дул сырой, промозглый. В любую минуту мог пойти дождь - не летний ливень, а мелкий, долгий житогной.

- Ну, так надо… - лучшего ответа Олаф не нашел.

Она не догадалась спросить, почему он не сказал об этом раньше.

- А ты можешь не ехать?

- Нет, не могу.

Она задумалась, кусая губы. Повернулась к нему лицом.

- А если Матти скажет, что ты нужен здесь? Тогда можешь?

Вряд ли Матти станет слать радиограммы в университет ради того, чтобы Олаф погулял еще две недельки…

- Нет. Во-первых, Матти этого не сделает, во-вторых, так не положено.

- Кем не положено? Почему не положено? - она подняла на него глаза. Голубые с зеленым отливом. Ему показалось, что ей холодно.

- Как ты не понимаешь… Так делать нехорошо. Неправильно. Мы - гипербореи, мы не должны жить только для себя. Все будут работать, а я отдыхать?

- Ну ты же тут не отдыхаешь, ты с нами работаешь.

- Работа, тоже мне… Со школьниками… - фыркнул Олаф. - Не переломился.

- Сейчас озимые сеять начнут… Ну пусть Матти скажет, что без тебя нам не обойтись…

- Если бы без меня было не обойтись, Матти не послал бы меня в университет.

- Он тебя послал, потому что надо было кого-то послать, - сказала Ауне с горечью и отвела глаза.

- Ты так считаешь? - Олаф нашел ее слова обидными. - Ты на самом деле так думаешь?

- Да, я так думаю… - ответила она и сглотнула. В глаза не смотрела. Обиделась. Все же обиделась.

- Как ты не понимаешь… Когда не было культиваторов, мы никого в университет не посылали. А теперь работы стало в два раза меньше.

Она посмотрела на него сердито.

- Они прислали культиватор и взамен забрали тебя? Так?

- Ну да, вот как-то так… - усмехнулся Олаф.

- Мне не нужен культиватор, - она резко повернулась и пошла вперед. На ней было легкое летнее платье - она сама его сшила, она очень любила красивые платья. И шила, наверное, лучше всех девчонок в общине. Нет, не только в общине - на всем Озерном. Олаф снова подумал, что ей холодно.

- Ты хочешь, чтобы я работал вместо культиватора? Здорово!

Ему пришлось идти за ней, сзади. И тропинка, как назло, сузилась. Впереди поднималась тяжелая каменная статуя Планеты - в маленькой Сампе и такая огромная статуя, все удивлялись. На самом же деле когда-то, лет сто назад, над берегом стоял небольшой утес, вроде Синего, и какой-то проезжавший мимо умелец-каменотес углядел в нем будущую статую. Говорили, работал больше года. Сампы тогда еще не существовало, гипербореи только начали осваивать острова Новой Земли. Может быть, это была первая статуя Планеты на Северном архипелаге. И смотрела она на юг, в сторону Таймыра. Потом, через много лет, сделали беседку и террасу - чтобы соответствовать.

- Лучше бы ты работал вместо культиватора. И не уезжал.

- Я не хочу быть культиватором. Я хочу быть врачом. - Олаф догнал ее, но идти пришлось по траве, сырой и холодной в тот день.

- А я хочу, чтобы ты не уезжал, - прошептала Ауне еле слышно, не Олафу, а будто самой себе. И скажи она это громче, он бы принял ее слова за каприз, а то и за попытку им командовать.

Ауне, конечно, догадывалась, куда и зачем они идут. Он все еще собирался сказать, что любит ее. Он шел к статуе Планеты, чтобы это сказать. А после ее слов испугался. Не потому, что Ауне могла заставить его остаться, а потому, что приобретала право говорить о своих желаниях не шепотом, а вслух.

- Мало ли чего ты хочешь, - пробормотал он так же негромко, будто не ей, а самому себе. И свернул в сторону.

Он пожалел об этом через несколько минут. Подумал и понял, что просто нашел повод не объясняться, и не потому даже, что ставил себя в зависимость, что-то обещал, давал ей какие-то мифические права, - а просто потому, что стеснялся сказать вслух три простых слова, боялся неловкости, натянутости…