Импульс (СИ) - "Inside". Страница 27
Кларк бледная как полотно — это видно даже под маской; но рука не подрагивает, а сама она стоит, словно прибитая к полу; только тянет к Эмили пораненную руку — полить спиртом, намазать йодом, забинтовать; разрезать на Кларк халат, вытолкать нейрохирурга — прямо в маске, бахилах и шапочке — в коридор, а оттуда — под локоть, без паники, на плохо слушающихся ногах — в перевязочную.
Лицо Кларк потихоньку сравнивается цветом с ее светло-зеленым хиркостюмом; и Эмили, в очередной раз сменив злополучные перчатки, привычным движением ноги подкатывает к себе столик.
В контейнере уже разложено все необходимое — остается только определиться с характером раны. Эмили осторожно разрезает бинты, убирает остатки перчатки — рана, хоть и прижженная йодом, все еще кровит — и кладет руку на специальный столик с подстеленным бельем.
Эмили открывает сухожар, разрывает крафтовый пакет с карпульным шприцом, достает лидокаиновую карпулу, устанавливает внутрь.
Раздается щелчок.
Она чертовски спокойна — никакой паники, никакой суеты; одной рукой придерживает раскрывшуюся ладонь, второй делает четыре укола по двум сторонам раны — глубокой, но неожиданно идеально ровной.
Кларк молча наблюдает за действиями медсестры: достать Хегара, подобрать иголку, остановить свой выбор на шестнадцатимиллиметровой, зажать в одной руке иглодержатель; остается упереть нить в угол между кончиками и иглой, легонько потянуть — и через миг тонкое волокно уже оказывается продетым.
Эмили по привычке произносит:
— Это не больно. Не переживайте, пожалуйста.
Что-что, а ран за свою жизнь она зашила достаточно — ей даже не нужно задумываться над этим; организм работает отдельно от нее: все движения отточены, выверены до миллиметра. Игла скользит туда-сюда, с легкостью пронзая тонкую кожу, Эмили улыбается, заверяет, что все будет хорошо, сухожилия не задеты, а значит, скоро заживет.
— Но шрам останется, — серьезно говорит она, не останавливаясь.
Семь стежков Эмили накладывает меньше чем за пять минут; остается финальный узел — его она делает с помощью иглодержателя: обматывает нить вокруг кончиков, уголком захватывает свободный край и тянет на себя.
Щелчок ножницами, последняя обработка сверху — и Эмили снимает перчатки.
Кларк, до этого молчавшая, одной рукой стягивает с себя маску, бросает ее в урну и хриплым голосом спрашивает:
— Кто вас учил заряжать иголку таким способом?
— Э-э-э… — Эмили не знает, бежать ей или радоваться, — сама как-то догадалась. Так быстрее. Вы позволите?.. — Она щедро поливает кусочек марли фукорцином и вопросительно смотрит на нейрохирурга.
Кларк кивает.
Так они и сидят: Эмили, медленными движениями прикасающаяся к руке Кларк, и Лорейн, не сводящая с нее пристального взгляда своих темно-серых глаз.
У нейрохирурга ледяные руки, неподвижно замершие в пространстве, отрешенные, словно чужие; у Эмили теплые, легкие прикосновения — больше для профилактики, чем необходимости; и в тонкой ткани от каждого нажатия по зашитому порезу вспыхивают искры.
А потом они встречаются взглядами, и Эмили начинает гореть изнутри.
Вот только не может разобрать: звездами или пламенем ада.
Ее словно поднимает до неба, а затем сжимает тисками, выламывая под кожей ребра — мгновенное привыкание, которое делает из человека раба и с которого невозможно соскочить самостоятельно. Как игла вспарывает хрустальную кожу, как в замерзшее море падает осколок гранаты, взрывая льды.
Мир трещит по швам — таким же тонким и аккуратным, как на ладони, отторгая все установки, смешивая «правильно» и «неправильно».
Эмили никогда не знала, что так бывает; она всегда думала, что падение с такой высоты до чертиков опасно, почти смертельно, но сейчас, не пытаясь вырваться из тисков, охвативших грудь, она отпускает себя.
Это больно.
И страшно.
Потому что она не знает этого чувства — и не может дать ему определения: вот так сидеть, сталкиваться глазами и молчать; только чувствовать, как разрывает на куски от потока слов, что хочется сказать.
Кларк все еще неподвижна.
Камень.
Памятник.
Скала.
И на донышке серых глаз плещется дождь.
Эмили знает: нельзя касаться ее руки — но чувствует, как Кларк чуть сгибает ее, словно пытаясь поймать, остановить движение.
Латекс и идеально чистая кожа.
Что может быть хуже хрупких, стеклянных пальцев Кларк с зеркальными прозрачными венами? Эмили не знает, как ей взять себя в руки, потому что не уверена, в чьи именно.
Ей объясняли: как извлечь корень из числа, как запаять сосуды, как смешать растворы, сколько кварков в протоне, сколько горя нужно хлебнуть, чтобы возвыситься; но все эти знания теперь оказались нулем, потому что ей не объяснили главного.
Почему каждая чертова клетка тела ей больше не принадлежит?
И когда Кларк раскрывает свои сухие, обветренные губы, за миг покрывшиеся трещинами, и начинает что-то рассказывать, Эмили все еще не может успокоить свои атомы.
— …восьмая за смену. Чертова осень.
— Чертова осень, — эхом повторяет Эмили, набираясь смелости, чтобы сжать пальцы.
Глубокий вдох.
Распахивается плотно закрытая дверь, мелькает цветной кардиган, расшитый узорами, и застывшая на пару минут вечность снова продолжает свой бег.
Чарли появляется из ниоткуда: как узнал, кто сказал — неизвестно, но лицо у него непривычно серьезное, нахмуренное; он бросает красноречивый взгляд на Эмили, и та выходит из комнаты, оставляя их наедине.
Что происходит за закрытой дверью, она не знает, но, когда осторожно прикрывает ее за собой, видит, как Чарли усаживается на стул напротив Лорейн и берет ее здоровую руку в свою. Тихий голос психиатра действует успокаивающе — даже не различая слов, Эмили понимает, о чем они говорят: Кларк-старшей нужен отдых.
От скуки Эмили начинает ходить туда-сюда по коридору — она и сама не знает, зачем ждет, пока они закончат, — но это продолжается недолго: стрелка часов неумолимо бежит к шести, до официального конца незаконченной операции остается несколько минут, а значит, скоро тут появится Хармон или Райли, чтобы объявить новости.
Она не ошибается — едва Чарли выходит из комнаты и проходит мимо медсестры, ни слова не сказав, как из-за поворота показывается Гилмор — все еще в хиркостюме, уставший, но сразу же улыбающийся, как только встречает Эмили.
— Все отлично, — сообщает он, хлопая ее по плечу. — Где Кларк?
Эмили молча показывает на дверь перевязочной и, вздохнув, заходит вслед за хирургом: Лорейн все еще сидит на стуле, поджав под себя ноги — каменная статуя, замороженное пламя, глыба льда.
Она даже стежки перенесла без единой эмоции.
— Прогнозы хорошие. — Гилмор плюхается на стул, и тот жалобно поскрипывает. — Как умудрилась?
— Не знаю, — честно отвечает Кларк, качая головой. — Я понятия не имею. Наверное, действительно устала.
— У тебя десятая операция в сутки, ты уже дважды перевыполнила план, — наставительным тоном говорит хирург. — Давай-ка домой, Кларк. Отоспись и выходи завтра, а Нил тебя подменит.
— А ты?
— У меня еще одна. — Лицо Гилмора приобретает такое выражение, словно у него разом заболели все зубы. — И потом тоже пойду.
Он тяжело поднимается, опираясь на стол, салютует Кларк на прощание, еще раз легонько ударяет Эмили по плечу и выходит.
— Ну что, Джонсон, — грустно усмехается Кларк. — Домой.
*
Эмили находит Хармона вальяжно лежащим на диване — он прикрывает свое лицо каким-то журналом трехлетней давности и дергает ногой в такт музыке из телевизора.
— Что, — говорит он, едва завидев медсестру, — заштопали, да? Заштопали?
— Ага, — рассеянно отвечает она. И больше из вежливости, чем из интереса, спрашивает: — А у вас как? Все успешно?
— Черта с два. — Хармон вдруг резко садится. — Запаяли они, значит, этот сосуд, а там тонкая артерия, опа — и расслоение пошло, да, расслоение прямо внутри. А он уже закрыл, значит, кость туда-сюда, зашил. Пришлось вскрывать, пока вскрывали, значит, пациент наш — тю-тю, остановка, да, мерзкая эта штука. Это, кстати, тот самый, да, если помнишь — у него инфаркт, а он под полный наркоз, значит, с инфарктом, ну, дурак ведь.