Импульс (СИ) - "Inside". Страница 28
У Эмили начинают зудеть кончики пальцев:
— Спасли?..
— Черта с два, — повторяет ординатор, пытаясь распрямить помявшийся халат. — Кончился наш пациент, да. Не выдержал расслоения, да, значит, ты представь — там море крови, да, просто по колено, везде кровь, значит, по локоть; не спасли, да. Хреново, да?
— О господи. — Эмили качает головой. — Доктор Кларк знает?
— Нет, — отрезает Хармон. — Она не знает, значит, и ты не знаешь, поняла, да? Она — нет, и ты — нет. И не должна, значит, знать, да.
— Но почему?
— Значит, у Кларк это третья смена подряд, да, третья. Значит — третья смена, это сколько? Это почти пятьдесят часов подряд, да. Пятьдесят же? Да, да. — Он кивает сам себе. — Не надо ей знать об этом, значит, потому что расстроится, да, распереживается. Нервный врач — плохой врач, да, запомни, Джонсон. Если расскажешь…
— Я поняла, — перебивает Эмили. — Но вы что-то путаете: я вчера видела ее недалеко от вокзала. Мы даже разговаривали.
Последняя фраза звучит так странно, что обычно не слишком эмоциональный ординатор вздергивает бровь от удивления.
— Не могу знать, — говорит он. — О таком, значит, не могу; но знаю, что она отпрашивалась на пару часов у Мосса, да, потому что я тогда ему сдавал отчетность. А потом вернулась, да, а я все еще сдавал, чертов Мосс, значит, два часа меня мучал, да, не жилось ему спокойно…
…В раздевалке темно, хоть глаз выколи; и когда лампы вспыхивают, реагируя на движение, то Эмили кажется, что она вот-вот ослепнет. На ощупь добравшись до шкафчика, она разрывает герметичный пакет, наскоро снимает испачканный кровью халат и запихивает его внутрь.
Босыми пятками шлепает по нестерильному полу, не боясь подхватить какую-нибудь заразу; толкает дверку душевой кабинки, включает горячую воду и прислоняется лбом к нежно-голубым плиткам на стене.
Она боится, что этот день никогда не кончится.
Чертова полоса препятствий.
Под опухшими веками пляшет золото, расходятся круги — наверное, именно так рвутся капилляры. Вода заливает глаза, попадает в рот, стекает тонкой струйкой вниз, разбиваясь о ноги.
Осталось еще немного. Еще чуть-чуть, и она заберется под одеяло, закроет серые жалюзи и уснет.
Со всеми делами она разберется завтра.
Душевая наполняется запахами — абрикосовый шампунь, молочный гель для душа — и искрящейся пеной, закручивающейся вокруг решетки слива; пар поднимается в воздух и остается висеть где-то на уровне головы; Эмили тянет на себя полотенце, чудом не поскользнувшись на скользком кафеле.
Она просто хочет, чтобы время пошло быстрее.
Но, уже обматывая вокруг шеи огромный полосатый шарф и готовясь влезть в пальто, Эмили замечает белое пятно в углу шкафчика.
Белый халат, одолженный у Кларк до конца дня, вызывает только усталое раздражение — надо было его вообще не брать, теперь еще, извиняясь тысячу раз за беспокойство, нести обратно.
К Кларк.
В Преисподнюю.
*
Она стоит, обхватив себя руками за плечи, все еще не снявшая свой светло-зеленый хирургический костюм, и смотрит сквозь бесконечную пелену тумана. Резное изваяние, разбитое, расколотое.
От несгибаемого хирурга не остается и следа; Лорейн кажется слишком человечной — острые плечи, худые руки, тонкие, обтянутые кожей кости; и в своей огромной форме она теряется. Растворяется, отчаянно обхватывая себя, почти царапая, напрягая длинные пальцы с припухшей отметиной от кольца — и бинт окончательно растрепывается, оставляя едва заметные белые нити на тонкой ткани.
Эмили не может отвести от нее глаз.
Кларк забирается под кожу. Под ребра, минуя артерии, забивается в сердце; прорастает насквозь, пробивает кости — и все, точка достигнута, захочешь — не вытащишь.
Упрямая трава сквозь бетон.
А потом она зажимает ладонью рот, накрывает ее еще одной и ломается — с тонким, едва слышным хрустом; сгибаясь пополам, цепляя коленями холодный пол, с задохнувшимся всхлипом, судорожно надавливая руками на дрожащие губы, чтобы не выдать себя.
Чтобы сказать тем, нечаянно, не вовремя зашедшим: я просто потеряла сережку.
И утереть серым бинтом соль со щек.
Эмили настигает ее в одно мгновение — пусть, пусть ругает, отталкивает, кричит, это все сейчас неважно — и прижимает к себе.
Она такая рваная, осколочная, треснувшая; и эта каменная оболочка крошится, осыпая все вокруг них серым песком; и Эмили все повторяет как заведенная, совершенно не зная, что делать, но прижимая к себе худое тело так, словно защищает от всего мира:
— Это же просто царапина, ну, чего вы, заживет же… Просто царапина, завтра будет легче, а через несколько дней уже и швы снимем… Я буду помогать, во всем, правда-правда. Пусть я глупая, несуразная, но я все-все сделаю…
Эмили знает: все, чего боишься — случится завтра; но до этого «завтра» еще несколько часов, а сейчас все ее страхи куда-то отступают; и даже Кларк, до этого казавшаяся такой надменной и колкой, оказывается человеком.
— Заживет, — шепчет Эмили в волосы Кларк. — Вот увидите…
Они сидят на полу кабинета.
И осень пахнет солью.
====== 13. No religion can save humanity ======
Комментарий к 13. No religion can save humanity Музыка:
Illvi Mist — Magnifying us (для всей главы)
Fismoll — Let Me Breathe Your Sigh (я думаю, что в кабинете ночью звучала бы именно она)
не могу не думать, что ты сильней, что тебя прекрасней на свете нет, за твои глаза продадут весь свет, ну, а я — монетка из кошелька.
не могу не думать, что ты важней, за тебя воюют в чужой стране, за тебя утонут, сгорят в огне.
мне тебя, увы, не достичь никак.
И если вчера была война — то Эмили встает с кровати, раздробленная свинцом. Руки-ноги не слушаются, голова гудит, каждая косточка грозится разломаться при любом движении. Часы показывают двадцать минут седьмого — время, которое ей отведено на сон, слишком быстро заканчивается.
Все такое привычно-серое, не изменчивое, излишне стабильное — даже пыль между жалюзи лежит точно так же, как и раньше. Доведенные до автоматизма действия: встать с кровати, принять душ, налить чашку кофе; бросить взгляд на календарь — до оплаты аренды остается пара дней; попробовать собраться с мыслями — бросить взгляд на пустой чехол, покидать в рюкзак вещи, залпом выпить разведенную темную жижу, отдаленно напоминающую нормальный напиток; выйти на туманную Трити-стрит.
Вот только мерзкая болотная водолазка пахнет Кларк — и Эмили кажется, что нейрохирург где-то рядом с ней: ментол, лимон и железо.
Забившись в самый дальний угол автобуса, Эмили прижимает к себе рюкзак и закрывает глаза, возвращаясь во вчерашний вечер.
Вот они сидят — полумертвые, словно на выгоревшей траве, смотрят невидящими глазами на небо — черное, беззвездное, бездонное. Сидят — стилеты под ребрами, сломанные кости, железки меж позвонков; и Кларк говорит, едва слышно, не своим голосом или, наоборот, своим, настоящим, не искусственно-ледяным, не вечно иронизирующим:
— Как же я ненавижу все это.
Эмили не уточняет что; она вообще боится что-либо сделать; знает: одно движение — и Кларк упорхнет, исчезнет, растворится; она же чертова птица с цепями на крыльях.
Кларк согревается, становится мягче, легче; оттаивает, расслабленно кладет голову на плечо Эмили, закрывает глаза.
И когда она зарывается пальцами в волосы Кларк, то на их кончиках остается запах ее шампуня.
А потом она стряхивает с себя Эмили, как стряхивают бесполезную, раздражающую пыль; резко встает, бьет ладонью о ладонь, распрямляет плечи — снежная королева, оскал, пронзительный взгляд; наклоняет голову набок и, раскрыв губы, выплевывает кубик льда:
— Думаю, вам пора домой.
И все снова рушится — или строится, словно стена, кирпичик за кирпичиком, чертовы блоки, непробиваемые, монолитные, мраморные; Эмили кивает, бормочет «до свидания» — и выходит.
Ей так больно, что живот сводит спазмами, а во рту становится нестерпимо горько; но солнце упорно продолжает греть карман, словно напоминая о том, что даже такие, как Кларк, умеют чувствовать.