Импульс (СИ) - "Inside". Страница 63
Эмили ведь опять накосячила. Опять облажалась, выставила себя идиоткой последней — да кто ей вообще поверит, что она перепроверила все сто тысяч раз? Она уже и сама себе не верит — экран настолько маленький, что рука могла соскользнуть.
Одно движение — и все запорото.
В очередной раз.
— Они все равно красивые, — вырывается у Эмили.
— Кто?.. — Кларк непонимающе смотрит на нее.
— Ваши руки. Все равно красивые.
Мама когда-то говорила ей, что цветы зимой замерзают даже на самых теплых балконах. Кутай их в пледы, накрывай пленкой, ставь грелки — все равно проиграют холоду, сдадутся и опадут, оставив после себя голые стебли.
Кларк смотрит на нее — и в ее взгляде не прочесть ни единой эмоции. Спокойно и ровно, словно ей нравится это — притворяться бесчувственной.
Каменной стеной.
Цветком, увядшим на балконе.
Наверное, она хочет накричать на Эмили. Может быть, даже дать ей подзатыльник, закатить глаза, развернуться и уйти, бросая через плечо острые слова, которые никому из них не принесут ничего, кроме боли.
Наверное, Кларк поступила бы именно так пару недель назад.
Но сейчас она только кивает:
— Пойдем в кабинет.
И добавляет:
— Как насчет обеда?
*
Вуд берет трубку с десятого гудка, заспанно спрашивает, откуда номер, злится пару секунд, ругает ее последними словами, сетует на чертовых медсестер, но быстро сменяет гнев на милость, услышав, что Хармон считает его своим лучшим интерном.
— Как и доктор Кларк, — масляным голосом добавляет Эмили.
— А она почему? — Эвис зевает прямо в микрофон.
— Ну, иначе бы она не отдала тебе тех трех пациентов.
С минуту в трубке висит тишина, а потом Эвис совершенно проснувшимся и ровным голосом переспрашивает:
— Я никогда не работал с Кларк. Каких пациентов?
====== 23. Dark madness inside his head is killing him ======
Комментарий к 23. Dark madness inside his head is killing him вам не понравится, если вы не любите черноту. я написала это на одном дыхании – за несколько часов, не отрываясь. это, наверное, моя любимая глава. выписанный darkglass. мое семя тьмы.
но если вы знаете, какого это – трогать острые грани и резать пальцы, то...
.
очень специфичные саунды:
maynovsky — black and blue
Three Steps To The Ocean — December 31st 1844
рассекать их сердца и вгрызаться в плоть
я умею парировать и колоть
я впитаю с кровью тоску и злость,
и в груди станет тесно
и горячо
я хочу быть мечом
лишь твоим мечом
Лорейн сидит в своем любимом кресле и просто смотрит перед собой.
Под потолком свинцовыми облаками висят клубы дыма — горького и терпкого, как ее любимые духи; пепельница на подлокотнике заполнена до отказа; за незашторенным панорамным окном кричит гроза.
Изредка сверкают молнии.
Чарли ходит по комнате. Мечется, как раненый зверь. Не находит себе места. Злится, хватается за чашку, замахивается, но не бьет: он же не истеричка, в конце концов.
А Лорейн даже взгляд на него не переводит — сидит, окаменевшая, покрытая мрамором, всматривается в неоновую вывеску на доме напротив.
«Я люблю тебя» — мигает.
Пахнет сыростью — словно она не на третьем этаже, а в подвале.
До чертиков холодно.
Чарли, конечно, задал свой вопрос еще полчаса назад, когда пришел к ней, вымокший до нитки, вломился без спроса, без стука, без предупреждения, пробормотал ругательства и начал пытаться все сломать.
Безрезультатные попытки навести порядок в собственной жизни в очередной раз не увенчались успехом.
Потому что Лорейн, без лишних объяснений, впервые за долгое время тишины, знает ответ.
Но не хочет произносить его вслух.
Это же ей не мозг — нельзя остановить кровь, спасти человека, зашить рану бороздой по артерии; плазма не остановится, хоть обложи ее марлями; все равно будет сочиться, точа каменные плечи, создавая новый рисунок — покатый и плавный, не такой острый, каким привыкла его видеть.
Поэтому она сидит в своей квартире на Квин Энн Стрит и пялится в пространство.
Знает, что вляпалась.
И Чарли тоже.
Чарли вообще вляпался больше всех, и не перестирать его окровавленных рубашек, в вечных бордовых каплях из носа, бусинами спадающих на разноцветный хлопок.
Он все еще ждет ответ на свой вопрос.
Вышагивает по квартире, туфли стучат по глянцевому паркету; злится: Кларк ведь не его пациент, не сработает вечная тактика ангелочка с большими серыми глазами — эгоистическое очарование, наглость и мальчишеская ухмылка; с ней вообще не работает то, что он взращивал в себе годами — сладкая лесть, воздушное тесто, горячая горькая посыпка.
Кларк ведь не идиотка. А он, еще раз, не истеричка.
В конце концов, свой диплом — единственное, что он не купил в этой жизни. Новой жизни, в той самой, где рыболовный крючок застрял у него под ребрами, и никто не может его вытащить. Даже он сам.
Слабак.
Герой несуществующей трагедии, так, кажется, сказала ему однажды Лорейн.
По мнению сестры, они все живут в театре.
Играют гребаный спектакль. Каждый — свою роль. Лорейн, конечно же, главный герой — циник с тяжелой жизнью; Мосс — кусок дерьма, вечно лезущий не в свое дело, но умеющий подать руку помощи даже слишком вовремя; Чарли — сгусток тьмы, на который подуешь — и он рассеется.
И Джонсон.
Мерзкая правильная Джонсон, играющая роль антагониста. В драных шмотках, не умеющая складывать буквы в слова, а слова — в предложения; вечно испуганная, словно ее били несколько суток подряд, а потом выбросили на улицу.
Таких даже ломать неинтересно, они изначально все сломанные-переломанные, разве что станцевать на осколках, запугать до смерти, а потом самому же вытащить за шкирку.
Посмотри, какой я прекрасный.
Еще один бог в твоих глазах.
Сколько у него было таких? Десятки. Сотни. В кабинете. В постели. В жизни. Отстраивать заново не так интересно, конечно, как ломать, но ему это отлично удается. Джонсон он отстроил заново.
Почти получил еще одну душу в свою копилку.
Наверное, он с легкостью нашел бы другую — такую же ломкую девочку с темными локонами, нескладную и тощую, может быть, даже неглупую, чтобы провести с ней побольше времени.
Но он не хочет.
Свое не так интересно, как чужое; и пусть ему нужно сломать себе мозги, выдрать их и покопаться, чтобы понять, что его сестра — драгоценная, милая сестрица, падкая на властных мужчин и сильных женщин — нашла в ней.
И ведь никто никогда не подумает.
Никто и не узнает их маленький секрет.
Все эти влажные поцелуи в оперблоке.
Все эти молнии между ними.
Все то, что видит он.
Они же так подходят друг другу — ягоды, выросшие на одном поле. Колючие лозы, умеющие душить. Ядовитые растения без противоядий.
Сорняки.
Лорейн не оставит ее в покое. Потому что Джонсон для нее — что-то новое. Неизведанное. Слабый человек, отличный опыт, вышедший из-под контроля эксперимент. Напоминание, что у нее есть сердце и оно может болеть. Видимо, ей это нравится.
Потому что она улыбается чаще, чем раз в неделю. Потому что сбрасывает звонки, больше не приезжает ночью, не пьет с ним кофе по утрам. Потому что сестра перестала быть сестрой. Теперь она доктор Кларк и никак иначе.
Потому что теперь она вся для Джонсон. Не для них двоих, не спиной к спине против всего мира, а лицом к лицу.
Было бы милосерднее оставить их в покое.
Но он не хочет.
Он просто не может поверить, что Лорейн умеет чувствовать.
После всего того, что с ней сделал Мосс.
После всего того, что с ней сделал он сам.
Она вообще ломается?..
Он знает, что да. Знает, что она будет корчиться на полу, плакать и всхлипывать, лелея в ладонях разорванное сердце. Жалкая и сломанная кукла, царапающая паркет и мечтающая о смерти, потому что такую боль трудно пережить.