Импульс (СИ) - "Inside". Страница 78
— Хотите расширить сознание? — Жанетт смеется.
— Нет, хочу дать этой точке лишний разряд, чтобы было неповадно гаснуть, — улыбается Лорейн. — Это ведь просто… импульс. Кусок системы, требующий воздействия.
Эмили отправляет кусочек рыбы в рот, запивает его красным вином и вдруг понимает, что все за столом не сводят с нее глаз. Она краснеет, давится, пытается откашляться, прикрывает рот салфеткой, смазывая помаду.
Ева откидывается назад на стуле, закидывая ногу на ногу:
— Доктор Кларк, покурим? В саду открывается прекрасный вид.
Кларк без лишних слов поднимается со стула, изящным жестом одернув платье; Роуз огибает стол, подхватывает нейрохирурга под локоть. Короткое платье психиатра едва прикрывает бедра — и, сделав шаг на сантиметр ближе к Лорейн, она соприкасается с ней.
В дверях они задерживаются — Кларк встречает знакомого, Роуз незаметно крадет два бокала вина со стойки — и Эмили, бесстыдно рассматривающая их, понимает, что, кажется, ее Лорейн сейчас растворится.
Растает.
Ревность похожа на сухую пыль: лезет в нос и рот, раздражает слизистую, вызывает желание чихнуть. Забивается под кожу, оседает там, собирается тугими комьями, мешает собраться с мыслями.
Что-то ядовито-черное рождается из-под ребер.
Эмили вскакивает с такой скоростью, что Хармон не успевает ее окликнуть. Уверенными шагами — неожиданно не пошатываясь — идет к выходу, прямо на смеющуюся, приклеенную к Кларк Роуз, и, проходя мимо, с силой толкает ту в плечо.
Бокалы с хрустом впиваются друг в друга, на секунду повисают в воздухе, а потом разбиваются с громким треском. Десятки мелких осколков смешиваются с вином, падают на платье Кларк, заливают лиф, подол и туфли, стеклянной крошкой врастают в ткань.
И один — самый большой — оставляет на руке нейрохирурга царапину. Совсем крошечную, едва заметную, но кровящую — алая капля стекает вниз, срывается, замирает на полу багровым пятнышком.
К ним сразу же бросаются официанты.
Дура тупая.
Идиотка.
— Господи, — выдыхает Эмили. — Я не…
— Я в порядке. — Кларк улыбается, картинно отряхиваясь. — Сама виновата. Хорошо, что не упала. — Она осторожно делает шаг вперед; с платья осыпается стекло. — Мне нужно несколько минут, и я вернусь в зал. Доктор Роуз, не могли бы вы сказать нашим друзьям, что я скоро?..
Раздосадованная, вышедшая сухой из вина Ева молча кивает и поворачивается спиной. Лорейн переводит взгляд на Эмили, сжавшуюся до размеров спичечного коробка, и произносит:
— Ну, Джонсон, поможете добраться до номера?
*
— Довольна? — рявкает Лорейн, едва они заходят в комнату. — Что за цирк? — Она швыряет туфли в угол. — Я засуну это стекло в твою глотку, если не объяснишь.
Она не злится, понимает Эмили.
Никакой ярости или возмущения. Кларк не мечет молнии, не излучает электричество, не искрится. Просто не понимает.
И это еще хуже, чем злость.
— Я… Я…
— Ты испортила мне платье.
— Простите, я…
— И туфли.
— Я…
— И воткнула в меня осколок.
— О господи! — восклицает Эмили. — Я куплю тебе новое платье и туфли, только не надо со мной так!
— Как? — Лорейн закусывает губы. — Как — так?
— Делать вид, что я пустое место! Это глупо! Потому что…
Обеих накрывает дежавю, и Кларк сдается первой — хохочет, сгибаясь пополам, обхватывая себя руками, окончательно пропитываясь вином. Смеется до потери пульса, до размазанной туши и неаккуратного мазка помады на нижней губе.
— Какая же ты глупая, — наконец говорит она. — Я бы предложила тебе сбежать, Джонсон, нужно было только отсидеть формальную часть. Но нет. Спектакль со сценой ревности куда интереснее, да?
— О боже… О черт…
Ей становится стыдно.
Снова.
Глупая, глупая Эмили Джонсон, в очередной раз облажалась, выставила себя ревнивой бабой, господи, какой стыд.
Хочется заплакать.
В колючем смехе настенных часов она чувствует теплое прикосновение пальцев к коже — они пробегают по плечам, цепляют ключицы, царапают шею; Лорейн чуть тянет ее на себя, подставляет лунному свету, рассматривает.
Упивается.
В своей надрывной неловкости Эмили не видит, как на снегу разгораются первые угольки, и Кларк склоняет голову набок, приоткрывая алые губы: так смотрят на понравившуюся картину в галерее, на произведение искусства, на дорогой аукционный лот.
— Ты красивая, Джонсон, — говорит она, и мир взрывается стеклянной крошкой.
Губы пахнут теплом и сахаром, кожа пропитана горечью полыни, и Эмили тянется, жмется, обхватывает руками.
Пальцы нащупывают молнию на тугом, узком платье, сами тянут вниз, не позволяя высвободиться — она все равно сильнее, удержит, если будет рваться, но Лорейн не рвется, нет, только распадается на эти крошечные хрустальные частички, падает со звоном к ногам, и ее броня, тесная, плотная, вдруг оказывается картонной.
Бумажной.
— Ты пьяна? — Эмили царапает ее позвоночник. — Ты пьяна, скажи мне, потому что я, потому что, потому что…
— Нет.
И это кларковское серьезное «нет», и взгляд, наполненный чем-то теплым, горящим, и вся она словно кричат:
Да.
Негласное, незримое разрешение.
От ее глаз — сумрачных, лунных — под кожей перекатывается волнами звездное молоко, а колени дрожат, подкашиваясь, и Эмили отстраняется, позволяя черному полотну упасть вниз.
Нежность горных скал в таянии ледников на их верхушках, в искрящемся снеге, в лавинах, погребающих под собой путников; и боль невысказанных слов вдруг перестает резать горло — все, что остается, это только обнаженность — белокожая, в созвездиях родинок, затягивающая; и бесцветные глаза вдруг становятся молочными.
— Господи, гребаное платье, — выдыхает Кларк. — В водолазке мне нравилось…
— Не нравилось. — Эмили кусает губы. — Не нравилось.
У нее есть эта минута — одна-единственная, чтобы увидеть то, что отпечатывается в памяти полароидным снимком: обнаженная Лорейн в белоснежных лучах, отбрасывающая волосы с лица, и сама Эмили, стягивающая с себя платье.
На полу розовое мешается с черным, путает ноги, не дает сделать шаг; в комнате слишком темно, чтобы выбраться, а они так тесно связаны.
Медальон холодит кожу, царапает, мешает, и Кларк сама распускает шнурок — металлический звон, приглушенный шорох, и вечный символ падает на пол.
Поверженность.
Беззащитность.
Лорейн целует ее, слегка сутулясь в плечах, и нежные слова-сны вспыхивают узорами на опущенных веках; разбирает по искоркам, кусочкам, частям, медленно-медленно, трепетно, без боли, и внутри обеих серебро плавится и течет, связываясь в наипрочнейшую в мире нить.
Эмили пахнет для Кларк солнцем.
Вишневой болью расцветают первые импульсы, наливаются, распухают на шее синячки-отметинки; бархатная кожа манит и пленит, дыхание сбивается.
Пепел и мед.
Каждый вдох оседает на губах вкусом взрывающихся звезд; и Эмили остатками разума понимает, что да, вот так — правильно, так и должно быть.
Кларк перед ней настоящая — чуткая и нежная, аккуратная, осторожная, медленная; и ресницы дрожат, когда влажные губы касаются ключиц.
Слова перестают быть нужны — талое серебро замыкает круг вокруг них, рождает новый, неизведанный язык: жестов и порывов, касаний и трепета, вспышек и чувств; и глаза у Кларк — черные-черные, затянутые бархатом, зовущие, приглашающие.
Ребра раскрываются, обмениваясь грудными клетками со стаями стеклянных птиц.
До костей пробирает, когда Эмили касается шеи Кларк языком, когда оставляет влажные дорожки, покусывания, прикосновения; вдыхает запах хинина, держит в ладонях каждый позвонок; дышит часто, рвано, слепо; и вокруг звонкая пустота, чистый, прозрачный свет, слепящий глаза простор.
И все острые, отточенные сталью углы на теле Кларк вдруг становятся мягкими перьями под ее губами; все ее электричество, весь постоянный ток уходит в землю, янтарем застывает в ногах.