Синдром отторжения - Воронков Василий Владимирович. Страница 56

Утром на экране суазора светилось напоминание о новом сообщении.

Голова болела, саднило горло. В комнате было нечем дышать – я не включил на ночь кондиционер, не открыл окно, – и почти весь воздух в тесной квартире вышел, оставив лишь пыль и запах старых, никому не нужных вещей.

Однако первое, что я сделал, – это раскрыл суазор и прочитал:

«Я не хотела отвечать, но все-таки отвечу. Я не обижена на тебя. Смысл обижаться, когда прошло столько времени? Но зачем нам встречаться? О чем ты хочешь поговорить? У меня – своя жизнь, у тебя – своя. Пусть все так и будет».

Я был рад и такому ответу.

Я набрал ее номер.

Раздались гудки.

Я не был уверен, что она ответит, но она ответила. Гудки смолкли, установилась настороженная тишина – я даже слышал ее дыхание, – а потом, вздохнув, она тихо произнесла…

– Виктор…

Из-за удушающей тишины меня мучили слуховые галлюцинации – я слышал чей-то голос, грудной и тихий, и голос этот звал моего старого друга, который сгинул где-то во тьме воспоминаний, превратился в тусклого призрака. Я хотел обернуться, но не мог заставить себя пошевелиться. Не мог глубоко вздохнуть. Правое плечо было словно разворочено лазерным скальпелем. Я представил выпирающие наружу мышцы – переплетенные кровяные жгуты, готовые лопнуть от натуги, – и меня замутило.

Синтетическая ткань липла к телу.

Я лежал в темноте, о которой мечтал, одурев от постоянного света, но теперь темнота напоминала мне зияющую пустоту нейросеанса, когда вокруг тебя нет ничего, и в то же время есть все, о чем ты только можешь помыслить.

Лида.

Виктор.

Моя умершая мать.

Красный глазок камеры блекло горел вдали, и эта тонущая во мраке песчинка света стала для меня единственной связью с реальностью, не позволяя сгинуть в обступавшей меня темноте.

Я умираю?

То, что они сотворили со мной – эта инъекция или разряд, который выстрелил имплантат в правом плече, – едва меня не убило. Кто-то не рассчитал дозу, и мне уже не восстановить сил. Быть может, они сделали это нарочно – как эвтаназию для неизлечимо больного. Я был им почти благодарен. Наверное, именно поэтому они выключили свет. Мне оставалось лишь перестать держаться за угасающий огонек вдали и закрыть глаза.

Но потом дыхание восстановилось. Я приподнялся на кровати и коснулся кожи на правом плече. Никакой раны не было. Боль стихала.

Послышался электрический треск, и стены камеры стали медленно наливаться светом.

Меня вызвали в учебную часть и предложили пройти задание второго пилота еще раз, на тренажере. Я всерьез думал о том, чтобы отказаться. Мне дали время на решение, и тут вмешался Виктор.

– Я что-то не врубаюсь! – заявил он. – Сколько раз мы это делали! Обычная же лаба, не более.

– Боюсь, не такая обычная, – сказал я.

– А что изменилось?

Виктор не понимал. Я скрыл от него произошедшее на «Аэропе» – я не понимал, как можно об этом рассказать.

– Не знаю, – ответил я. – Наверное, не уверен, что мне это нужно.

Виктор уставился на меня, как на умалишенного.

– Чего ты боишься?

Я долго не мог признаться, что боюсь лишь самого себя – своего отражения в нейроинтерфейсе, своих собственных мыслей.

Я готовился к переводу – собрал в общежитии вещи и свалил в пластиковую коробку, выбрал отделение на факультете нейродинамики, куда собирался перейти. Однако, когда я написал Лиде, от нее пришел простой и безжалостный ответ: «Поздно».

Мне было так тяжело и одиноко, что я пошел на пересдачу, желая одного – встретиться с ней в нейролинке. Но не увидел ничего, кроме вспыхнувшей передо мной, как вереница кодовых сигналов, последовательности управляющих команд. Хаос уступил место порядку, все стало обыденно и просто. Лида ушла, а я во время внеурочного испытания показал один из лучших на курсе результатов.

Перевод больше не требовался, на нейродинамике меня никто не ждал, и я распаковал сваленные в коробку вещи. Виктор предложил отметить это и заявился ко мне вечером в общежитие с очередным ящиком мыльного пива.

Мы пили из горла, усевшись на кровать.

Виктор болтал не умолкая, рассказывал о том, как вместе с Анной мотался в дремучую область на выходных, а я никак не мог понять, что именно мы празднуем.

Это было похоже на поминки.

– Слышал, кстати, что говорят о последнем выпуске? – спросил после третьей бутылки Виктор.

Я не слышал.

– Трудоустройство – меньше половины! – объявил Виктор с непонятным самодовольством. – Это подпортит статистику института!

– Звучит не слишком обнадеживающе, – заметил я.

– Ну уж, извини. – Виктор поставил бутылку на пол; пиво мешало ему жестикулировать. – Что есть, то есть.

– Я не понял, – сказал я, – ты намекаешь на то, что учиться надо лучше или как?

Виктор рассмеялся.

– Да я и сам не знаю, на что намекаю.

– Может, мне и правда стоило перевестись. Уж лучше сидеть где-нибудь в кубикуле, чем быть безработным.

Я поднял бутылку, предлагая тост, но Виктор замахал рукой.

– Ну уж нет! За это я пить не буду. После всего маразма и конкурса – ты конкурс-то хоть приемный вспомни, это же был ад! – оказаться в каком-нибудь вшивом офисе. Это уж точно не для меня.

– Тогда выпьем за то, чтобы лучше учиться, – предложил я.

– Давай! – подхватил Виктор.

Он был заметно пьян и расплескал пиво, когда чокался.

– Знаешь что, – сказал я, – у меня созрел новый тост.

– А? – моргнул глазами Виктор.

– За то, чтобы закончилась война!

Я поднялся. Мы выпили.

Виктор ушел ближе к полуночи, оставив после себя кучу пустых бутылок и головную боль, которая быстро сменила хмельной задор.

На следующее утро я с трудом заставил себя встать с постели, и на первой лекции боролся со сном, не сразу разобрав, что новый преподаватель, подменявший заболевшего профессора, начал, вопреки негласной цензуре, говорить о войне.

– Лично я считаю преступлением, – вещал он, – да, да, именно преступлением, что от нас до сих пор скрывают реальное положение дел на Венере. При этом известно, что идут бои и даже атакуются обычные гражданские корабли, грузовые суда, пассажирские лайнеры.

– Чего это он? – шепнул я Виктору.

– Видимо, тоже тяжелое утро, – отозвался Виктор. – Про пассажирские лайнеры – это что-то новенькое.

– Произошедшее на Венере, – продолжал лектор, – трагедия, масштабы которой мы до сих не понимаем. Я лично не сомневаюсь, что ответ последует, и этот ответ…

– А я лично не сомневаюсь, что он не будет читать у нас лекции, – хихикнул Виктор.

– Да уж, – сказал я.

Молодой преподаватель наконец вспомнил о теме лекции, и мне уже ничто не мешало спать.

Следующим по расписанию был нейроинтерфейс.

Безумие, охватившее меня во время первой учебной миссии на «Аэропе», больше не повторялось. Я всегда находил выход, как советовал Тихонов. К тому же слухи о проблемах с трудоустройством, которые распространял далеко не один Виктор, подействовали, и мой средний балл за четвертый курс вырос сразу на несколько пунктов, оказавшись наивысшим за все время обучения в институте.

Лиде я не писал.

Даже в соцветие я заглядывал редко – я боялся увидеть ее публикации в ленте новостей, боялся встретить в паутине из нечетких лиц, которые никак не мог запомнить, ее блуждающий призрак.

Учебная программа на последнем курсе обросла новыми обязательными предметами и непонятными факультативами. Специальность, которую мы должны были получить после окончания, поменяли, и к привычному «оператор» добавились «преподаватель» и «специалист по конфигурации сетей». Казалось, всех нас в новом году перевели в другой институт, где готовят учителей и программистов, а не пилотов космических кораблей. Ближе к выпуску стали поговаривать, что курс собираются целенаправленно валить на экзаменах, оставлять всех на второй год и не портить в очередной раз статистику института по трудоустройству.