Синдром отторжения - Воронков Василий Владимирович. Страница 58

Голос снова закашлялся.

– Скажите, – спросил я, – если не секрет, а сколько еще человек претендуют на эту позицию?

– Двенадцать.

Я рассмеялся.

– Извините? – насторожился голос. – Я сказал что-то смешное?

– Нет, нет, простите. Волнуюсь. Двенадцать. Это будет двенадцатое собеседование.

– Да, цифры. Они повсюду. Двенадцать собеседований, двенадцать претендентов. Так, значит, мы вас ждем?

– Разумеется. В четыре часа, завтра. Да.

Голос стал прощаться, но опять зашелся в кашле и отключился.

Почти минуту я стоял, уставившись в надпись на экране «разговор завершен», а потом вылил в раковину открытую бутылку пива.

Один шанс из двенадцати – лучше, чем один шанс из ста. Впрочем, это не слишком успокаивало.

Я не спал. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь, но Лида как всегда была недоступна, а звонить Виктору я не решался.

Я был один.

Я пришел в агентство первым и ждал час, прежде чем меня пригласили зайти в комнату, где заседала комиссия. Комната была похожа на переговорную, оформленную в каком-то авангардном стиле. Светлые стены, длинный стол из оргстекла с голубоватой неоновой подсветкой, потолок с многоярусным карнизом, огромные вытянутые окна с синими тенями из жидких кристаллов.

Я сел в конце стола. Меня встретили два человека. Один – средних лет, лысый, с седеющей бородой, а другой – молодой и долговязый, похожий на атлета.

– Вы позволите? – спросил лысый. – Я бы начал с простого и, пожалуй, самого важного вопроса.

Он сжал правую руку в кулак и устало выдохнул – наверняка ему приходилось задавать этот важный вопрос сотый раз подряд.

– Почему? Обстановка в мире, как вы и сами прекрасно понимаете, не самая стабильная, количество рейсов резко сократилось, Венера в карантине. Не лучшее время для карьеры. Не говоря уже о сопутствующих рисках. Но вы приходите сюда в двенадцатый раз. Почему?

От волнения я сглотнул слюну.

– Вы знаете, – начал я, – скажу честно, последнее время многое в моей жизни изменилось. И на самом деле не только в моей. Все воспринимается иначе. И космос тоже. Я не мечтаю о головокружительной карьере и понимаю, что все куда сложнее теперь. Но это то, что я могу делать, и то, кем я себя вижу. И, по правде сказать, – я попытался улыбнуться, – мои корни здесь, на Земле, несколько ослабли. В общем, у меня такое чувство, что меня ничего и не связывает-то с Землей. Я понимаю, – поспешил добавить я, – это, наверное, не совсем то, что вы хотели услышать, но это правда.

Представители агентства переглянулись и ненадолго замолчали.

– Какой рейс? – нарушил тишину долговязый. – Пассажирский, грузовой?

– Грузовой, – ответил я.

– Почему?

– Думаю, прежде чем брать на себя ответственность за пассажиров, мне стоит поднабраться опыта.

Долговязый усмехнулся.

– А как насчет ответственности за экипаж? – вмешался лысый.

– Я готов ее нести. В меру должностных обязанностей оператора четвертого разряда.

– Вы всегда так прагматичны? – спросил лысый.

– Только на собеседовании, – ответил я и тут же смутился. – На самом деле я понимаю, что роль моя не столь значительна. У меня есть своя ответственность, у других операторов – своя. Я хочу работать в команде. И набираться опыта.

Лысый встал и принялся расхаживать вдоль стола, постукивая по светящейся столешнице пальцами.

– Что, на ваш взгляд, является самым важным для оператора? – спросил наконец он.

– Умение сосредоточиться на поставленной задаче. И работа в команде.

Я чувствовал себя как студент, не успевший толком подготовиться к важному экзамену.

– А как насчет умения принимать решения? – хмыкнул долговязый. – Быстро, с учетом самых разнообразных факторов, используя творческое мышление – то, что никогда не сделает машина.

– Вот как раз для этого мне и нужно сконцентрироваться, – сказал я.

Долговязый рассмеялся.

– Ладно. – Лысый все еще стоял рядом с неоновым столом. – Пришло время для самого сложного вопроса.

Я невольно заерзал на стуле.

– Если не оператор космического корабля, то – кто? Положим, не будет у вас возможности поступить по специальности. В нынешние времена – это, к сожалению, вполне реальный расклад. Но образование у вас хорошее, есть и другие варианты. Так что вы выберете?

– А такой вариант, как вечно ходить к вам на собеседование будет принят в качестве ответа? – спросил я.

Я все говорил неправильно.

Я заблуждался.

Сейчас я понимаю это, но не понимаю, почему меня взяли.

Везение?

Как можно считать везением чью-то смерть – я ведь так никогда и не спросил, что случилось с моим предшественником, с тем, чье место я тогда занял.

А может, всего этого и не было? Двенадцать, двенадцать, двенадцать. Подтвердила бы Таис мою историю? Если бы еще разговаривала со мной…

Я сидел на затянутой полиэтиленом кровати, не решаясь подняться.

От яркого света болела голова. Воздух в камере пах хлором и обжигал гортань при каждом вздохе, а правое плечо нарывало, как при инфекции.

Я помню все слишком хорошо, чтобы это было лишь бредом, родившемся в тот миг, когда произошла авария в нейроинтерфейсе. Я помню себя. Я знаю.

Но в то же время иногда мне кажется, что на самом деле я не помню ничего.

Эти люди, эти лица, упорно ускользающие из памяти, – я знал их несколько лет назад, но вспоминаю так, словно мы не виделись столетие.

Только одно лицо я помню хорошо.

Лида.

Я уперся руками в кровать, намереваясь подняться, но остановился.

Я помню. Первое назначение. Первый полет с Земли. Первый корабль, на котором я полетел.

Первый корабль назывался «Сфенел».

Это было пассажирское судно, которое до венерианского кризиса занималось коммерческими рейсами, а потом перешло под управление государственного НИИ и стало перевозить невезучих научных сотрудников, годами курсируя между Землей, Меркурием и Марсом.

Я попал на рейс до Меркурия.

Первый пилот – высокий, рыжий, с редеющими на затылке волосами – был похож на простоватого деревенского паренька, который отправился в большой город на заработки и неожиданно, по воле безумного случая, стал космонавтом.

– Первый раз? – спросил он, когда мы готовились к старту, хотя наверняка подробно изучал мое досье.

Я промычал в ответ что-то нечленораздельное. Губы пересохли, мне хотелось пить, а дышал я как при воспалении легких.

– Волнуешься? – продолжал пытать меня пилот.

Я замялся, не зная, как ответить.

– Волнуюсь, – признался я.

– Молодец, – удовлетворенно сказал пилот, устраиваясь в кресле.

– Молодец, что волнуюсь? – спросил я.

– Молодец, что признался, – ответил пилот.

Он выглядел лишь немногим старше, однако вел себя с показной небрежностью опытного пилота, отлетавшего на межпланетных кораблях уже тысячи часов.

– Ну, чего, – сказал он, – готовность, как говорится, номер один. Погодка сегодня нелетная, так что мы на поводке.

– Опять? – скривился штурман, сидевший рядом со мной.

– Опять-опять, – сказал пилот. – Так что расслабьтесь и получайте удовольствие.

– Что значит на поводке? – спросил я, но мне не ответили.

Первый пилот молча пристегнул ремень.

Я сидел в кресле, задержав дыхание. Загорелся один из индикаторов на панели, я машинально подался вперед, чтобы проверить показания приборов – и тут корпус корабля неистово затрясся. Почему-то сработали аварийные преднатяжители и ремни безопасности болезненно врезались мне в грудь, а я судорожно вцепился в подлокотники кресла, которое скрипело и пошатывалось, как на безумном аттракционе, когда у тебя чуть не выворачивает весь кишечник наизнанку. Раздались гулкие размашистые удары – казалось, кто-то пытается раздробить стонущие переборки ракеты гигантским отбойным молотком.