Синдром отторжения - Воронков Василий Владимирович. Страница 68

– Что сейчас?

Лида ничего не сказала. Она застегнула юбку, подобрала мятую кофту и натянула ее через голову.

– Что сейчас? – повторил я.

– Это сейчас ты так думаешь. А потом, потом ты поймешь, что все это… – Лида поморщила лоб, – неразумно.

– Неразумно?

Я схватил ее за плечи и повернул к себе. Она подчинялась с безразличным смирением, как будто просто устала говорить мне «нет».

– Быть с тобой – неразумно?

– Я не то имела в виду. Переводиться в такой ситуации на другой корабль… Экипаж «Ахилла» уже укомплектован, даже если тебя и возьмут, то только с потерей разряда, и ты…

– К черту этот разряд! О чем ты говоришь?

Я обнял ее, и она положила мне голову на плечо.

– Я не знаю, – вздохнула Лида. – Я уже ничего не знаю.

– Ты сама-то хочешь, чтобы я полетел с тобой?

Она молчала.

– Лида?

– Еще два месяца, – тихо сказала она. – Почему мы сейчас должны говорить об этом?

– Ты же знаешь, решение лучше принять сейчас.

– Я не хочу принимать никакие решения, – сказала Лида.

– А я хочу, – сказал я.

Мы легли в постель. Она смотрела на меня, улыбаясь. Я гладил ее по волосам.

– Лида… – прошептал я, и она замерла, ожидая. – Лида, скажи мне, а почему…

– Зачем ты мучаешь меня?

Я лежал, отвернувшись от камеры, прожигавшей насквозь.

– Таис! – крикнул я. – Выключи свет!

Мне никто не ответил.

– Лида?

Под потолком щелкнул невидимый выключатель, и комната погрузилась во тьму.

Время, отпущенное нам, пролетело быстро. Казалось, все вокруг – все эти ночи, и дни, и город, переставший пугать огнями, и криком, и шумом дорог, и Лида, которая была со мной, и только со мной – лишь привиделось мне во время нейросеанса.

Я перестал думать о войне. Я впервые не хотел улетать с Земли.

Но потом подошло время. Нас ждала пустота, исчерченный пунктирами рейсов открытый космос, «Ахилл».

Мы сидели в тесных неудобных креслах, пока корабль, вырвавшись из гравитационного колодца, выходил на орбиту Земли. Лида смотрела на меня, и по ее глазам я видел – она до сих пор не верит в то, что мы вместе. Перевод, вопреки опасениям, легко одобрили – кто-то из команды «Ахилла» получил преждевременное повышение, а я потерял обещанный мне второй разряд и четыре месяца отпуска на Земле.

И вот я снова на корабле, в тесной рубке, где мы едва не касались друг друга плечами. Я боялся, что за отпуск в Москве успел привыкнуть к огромным открытым пространствам, к облачному небу, к дождю, к ночной темноте, лишенной звезд, однако теперь все это представлялось странным и стремительным сном – из тех, которые сразу же забываются на рассвете.

Я вернулся домой.

Красные огни в стенах погасли, и отсек залил голубой свет – как в холодильной камере. В узком, подобно бойнице, иллюминаторе поднималась во тьму сверкающая корона Земли.

– Расчетное время – двенадцать минут! – сказал первый пилот, уставившись в рябящий экран.

Капсула для экипажа в «Ахилле» была еще меньше, чем на предыдущем корабле, – коридор тянулся всего на дюжину метров и походил на гулкий воздуховод в небоскребе, а в рубке нам приходилось протискиваться к креслам по очереди.

– Десять минут.

Корабль по заведенной последнее время традиции управлялся с Земли, и мы ждали, когда нам разрешат подключиться к нейроинтерфейсу.

– Девять минут, – сказал первый пилот.

Он выглядел как мой ровесник – может, на год или два старше – и вел себя уверенно и деловито, тщательно выполняя служебную инструкцию, точно робот. Я не сомневался, что это первый его полет в должности пилота.

– Восемь минут!

Я вспомнил практические занятия по нейроинтерфейсу и экзамен, который сдавал вместе с Лидой, когда потерялся в созданном собственной фантазией лабиринте. Сейчас, как и тогда, места рядом с Лидой были заняты – мне достался самый последний в ряду терминал, у крохотного иллюминатора, в котором не было видно ничего, кроме тонкого лимба Земли.

– Пять минут, – сказал пилот, проверив крепление ремней безопасности.

Он нервничал – так же, как и Лида на том злополучном экзамене.

Я с трудом повернулся – ремни, как сведенные от напряжения мышцы, плотно обхватывали мне грудь – и посмотрел на Лиду. Она поправляла волосы, стянутые на затылке в пучок. Почувствовав мой взгляд, Лида сощурилась и качнула головой в сторону сидящего рядом пилота, пытаясь что-то сказать.

Но я не понимал.

– Три минуты!

Я подумал – а с чего вдруг пилот решил считать время? Так советуют делать в инструкции или же звук собственного голоса помогает ему справиться с волнением? Интересно, как вел бы себя на его месте я?

– Две минуты!

Я прикрыл глаза. Через две минуты мы получим полный контроль над кораблем – в предыдущие полеты, когда никому не приходило в голову считать, я и не подозревал, что это время длится так долго.

– Одна!

Пилот активировал терминал, и стоящий перед ним триптих засверкал, переливаясь световыми сигналами, – включился режим диагностики, занимающий несколько секунд.

Я снова взглянул на Лиду. Она улыбнулась мне и что-то произнесла, беззвучно двигая губами. Мне показалось, я даже разобрал отдельные слова – «я», «тебя».

Я почувствовал, как холодеют руки.

Ее терминал тоже работал. Огни на триптихе перестали мигать и застыли – время, искаженное в этом замкнутом пространстве, неожиданно сбилось со счета и замерло, остановилось.

Я вздохнул.

Лида, продолжая улыбаться, повернулась к терминалу и тут же обмякла – улыбка медленно сошла с ее лица, руки повисли на поручнях, а глаза неподвижно уставились в потолок.

Я…

Тебя…

Света не было.

Я лежал в темноте, повернувшись к камере спиной. Правое плечо разболелось, и я поглаживал его рукой через одежду – как застарелую рану от ожога, которая никак не может затянуться.

Я был уверен, что кто-то неусыпно следит за каждым моим движением и долго колебался, прежде чем вытащить из рукава обломок антенны. Потом расстегнул куртку и выпростал правую руку. Я делал все осторожно и неторопливо – те, кто следили за мной, должны были подумать, что я просто ворочаюсь на кровати, пытаясь уснуть.

Плечо освободилось.

Я провел по саднящей коже рукой и нащупал маленькую припухлость, похожую на воспалившийся гнойник. Я чуть-чуть надавил на припухлость пальцами, и плечо тут же отозвалось ноющей болью.

Имплантат был неглубоко под кожей.

Я сжал обломок антенны, набрал в грудь воздуха, задержал дыхание и вонзил обломок под кожу, вскрывая набухший гнойник.

Я едва сдержался, чтобы не закричать. Я прокусил нижнюю губу. По подбородку потекла струйка крови. Плечо нарывало так, как будто я разрезал обломком антенны все жилы.

Я перевел дыхание, сжал зубами воротник куртки и, не дожидаясь, пока боль утихнет, еще раз проткнул антенной кожу на плече.

Зубы скрипели; я вгрызался в плотный воротник, который отдавал привкусом крови. Я попробовал расширить рану на плече, но сердце бешено заколотилось, перед глазами поплыли красные круги, а рука с антенной стала трястись, как у эпилептика.

Мне пришлось остановиться.

Я лежал не двигаясь, глубоко и часто вздыхая, пока не унялась дрожь. Потом осторожно коснулся раны – и тут же отдернул руку. Я разрезал кожу не в том месте! Болезненная припухлость, похожая на гнойник, все еще чувствовалась под пальцами.

Как это может быть?

Я с силой надавил на гнойник, и мышцы на правой руке свело судорогой – казалось, что они скручиваются и разрываются, что лопаются сосуды, а кровь обжигает, как кислота.

Я непроизвольно застонал и сразу же зажал себе рот рукой.

Не выдержав, я быстро обернулся и посмотрел на камеру – ее тусклый глазок по-прежнему горел в темноте.

За мной следили.

Я ждал, но ничего не происходило. На стон не обратили внимания. Я мог продолжать.