Синдром отторжения - Воронков Василий Владимирович. Страница 69

Я провел рукой по изрезанной коже – гнойник сдвинулся к ране. Тогда я снова взял обломок антенны, зажав его между указательным и большим пальцами, сдавил кожу вокруг гнойника, сделал разрез – резким, порывистым движением – и рассек себе нервный узел.

Слезы брызнули из глаз. Я бросил обломок и конвульсивно сжал плечо, словно только это могло спасти от болевого шока, не дало бы боли разойтись по всему телу, превратив меня в огромный комок разрезанных нервных окончаний.

Я лежал так долго – полчаса, час, может, больше – и все это время стискивал разодранное правое плечо.

Когда боль стихла и я почувствовал, как проваливаюсь в глубокую головокружительную темноту – теряю силы от усталости, – я наконец отпустил плечо. И сразу понял, что на ладони лежит какой-то предмет.

Я почти ничего не видел.

Я сжимал пальцами маленькое устройство, похожее на яблочное семя. Истерзанное плечо заливало кровью. Я осторожно натянул и застегнул куртку. Перевязать было нечем.

Мне оставалось лишь ждать.

Все вокруг застилал слепящий свет.

Я слышал чьи-то голоса, истеричные всплески сирены, шум работающих механизмов, но все это доносилось откуда-то издалека и было слабым, едва различимым, точно окружавшее сияние мешало звуку пробиться.

Далекие голоса звали меня, из сверкающего вакуума доносилось мое искаженное имя. Я хотел откликнуться, но не мог – горло сжимало от удушья.

Я попытался сделать вздох.

Искаженные, как от световой рефракции, голоса превращались в глубокое гортанное эхо – в монотонный гул, от которого лопались барабанные перепонки. Все тонуло в свете. Из-за кислородного голодания голова обморочно отяжелела.

Но потом гул прекратился и надо мной сомкнулась тишина.

Я вздрогнул и вытянулся, как во время агонии – в последней попытке набрать воздуха в грудь. Прошлое и настоящее смешались. Время перестало существовать. Я не понимал, что происходит сейчас, а что уже свершилось, что я никак не могу изменить.

Я попытался вспомнить.

То, что необратимо. То, что я слышал в последний миг. Перед тем, как…

Мы летели на Европу, Юпитер‑2.

Тело ломало от перегрузок – я чувствовал себя куда хуже, чем раньше, отвыкнув от полетов за два месяца на Земле. Хоть экипаж и состоял лишь из шести человек, на «Ахилле» нечасто удавалось найти место, где мы с Лидой могли бы остаться одни.

Она тоже с трудом переносила полет и часто спала, приняв таблетки и надев на голову наушники, чтобы не слышать надсадный гул, доносившийся из металлической утробы корабля. Она жаловалась на головную боль.

– От всего отвыкаешь так быстро, – сказала Лида, когда я застал ее в кубрике.

Она вылезала из кокона, нетерпеливо сбрасывая его ногами, зависая на мгновения в воздухе над сверкающим полом – пытаясь выбраться из липкого амниона, который приставал к ее телу, не отпускал, притягивал назад.

– Не могу поверить, что мы с тобой… – начал я, но не договорил.

– Что?

Лида сбросила с себя кокон и поплыла в отсеке, раскинув руки – забыв, что голову ее сжимают наушники, не пропускающие звук.

Я показал пальцем на ухо. Лида виновато улыбнулась.

– Ты как себя чувствуешь? – спросил я.

– Не очень. А у нас с тобой смена караула? Тоже решил поспать?

– Да нет. Не знаю. Нельзя же все время спать.

Лида подалась вперед, рассекая невидимые волны.

– Ах вот как! Значит, я все время сплю?

– Сейчас ты не спишь.

Лида приблизилась ко мне и схватила за руку; нас, как течением, понесло к открытому люку.

– Сколько там еще осталось? – спросила Лида. – Когда дрейф?

– Через пять часов.

– Так долго! «Атрей» летел быстрее, но я… – Лида задумалась. – Я чувствовала себя лучше.

– Это пройдет.

– Конечно, через пять часов. А потом полтора месяца без остановок. А потом…

Я схватился рукой за поручень над люком, и мы зависли в проеме – между кубриком и коридором.

– Хватит жаловаться, – сказал я и поцеловал ее в губы.

Лицо Лиды слегка опухло от невесомости, а щеки болезненно раскраснелись.

Она вернула мне поцелуй и вдруг нахмурилась.

– А что ты говорил тогда? – спросила Лида.

– Тогда – это когда?

– Ну, когда я не слышала.

– А. Ну, тогда…

Мне оставалось лишь ждать.

Я лежал, повернувшись к стене, сжимая ноющую рану на плече. Синтетическая ткань пропиталась кровью. В комнате не горел свет. Камера наблюдения – я не видел, но чувствовал ее электрический взгляд спиной – следила за мной в темноте.

Я боялся, что усну.

Во сне я мог повернуться, лечь на спину, показать неусыпному объективу камеры окровавленный рукав, и тогда все мучения оказались бы напрасны. Темнота и слабость затягивали, несколько раз я едва не провалился в сон и, придя в себя, сильно, до боли, стискивал рассеченное плечо. Только боль удерживала на поверхности, не давала потерять сознание.

А потом включился свет.

Перед началом дрейфа все собрались в рубке. Я по привычке ожидал от первого пилота напутственную речь или парочку скоромных шуток, но тот молча подключился со штурманом к нейроинтерфейсу и уродливо застыл в кресле, вылупив глаза и широко разинув кривозубый рот.

Мы сидели в давящей тишине.

Режим диагностики активировался до того, как пилот вернулся из анабиоза. На экране высветилась схема корабля и стали последовательно, точно секунды, загораться зеленые огоньки – «проверка прошла», «проверка прошла»…

Первый пилот потер ладонью взопревший лоб.

Я повернулся к Лиде. Она улыбнулась, сложила вместе ладони, как при молитве, и склонила голову, прикрыв глаза. Спать.

Я с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.

Первый пилот собирался о чем-то сказать – он взволнованно вздохнул и приоткрыл рот, – но замер, уставившись в терминал, словно за мгновение у него онемели все нервы. Штурман устало качнул головой, скорчился над приборами, коснулся пальцем кнопки, и все вокруг разошлось волнами, как мираж, а я понял, что кнопка еще не нажата палец штурмана по-прежнему тянется к ней – медленно, через силу, и движение это застывает в плотном химическом воздухе.

Я понятия не имел, что происходит.

– Вот и все, – сказал первый пилот. – Мы в дрейфе. Все системы работают нормально.

– Что ж, в таком случае мы свободны? – спросила Лида.

– Да, – сказал пилот. – Первое дежурство. Вы и вы.

Он быстро взглянул на меня и на штурмана. По отсеку вновь прошла стремительная волна, и лица моих коллег на мгновение расплылись, как отражения в воде.

– А что… – начал я.

– Что? – не понял первый пилот.

– Вы не почувствовали? Какой-то толчок?

– Да нет, ничего такого. Диагностика прошла успешно, маршевый благополучно выведен из цикла.

«Выведен из цикла» – я даже не смог вспомнить, чтобы кто-нибудь так говорил. Мне захотелось спросить первого пилота, сколько он летал.

– Мне кажется, я тоже что-то почувствовала, – вмешалась Лида. – Трудно объяснить. Почти неуловимое.

– Это старый корабль, – послышался чей-то голос.

– Это не обнадеживает, – сказал я.

– Диагностика, – сказал пилот.

Мы сидели, уставившись в экран, на котором высвечивались результаты проверки систем корабля.

– Давайте еще раз, – предложила Лида. – Полная диагностика. Это ведь вполне соответствует инструкциям? – добавила она, улыбнувшись.

Первый пилот нервно заерзал в кресле.

– Так. Проведем повторно. Но кто-то должен подключиться. Вы и вы.

Пилот указал на меня пальцем.

– Я бы предложил сначала провести диагностику, прежде чем подключаться, – отозвался штурман. – Вроде так полагается, нет?

Пилот состроил недовольную гримасу.

– Ладно. Будет по-вашему. Диагностика.

На секунду я закрыл глаза. Я чувствовал беспричинное недомогание, суставы ломило, а гортань горела, как при горловой чахотке. Это было похоже на внезапную кессонную болезнь, вызванную отключением маршевого двигателя.