Хватка (СИ) - Войтешик Алексей Викентьевич "skarabey". Страница 26

       — А как тут разберешь? — Непонимающе пожал плечами старик. — Вон, у них в семьях, есть дети, что и рыженькие, как наши. Сам видел, что они и со светлыми глазами родятся. А у нас в селе? Гляньте вокруг. И носатых, и курчавых, и смуглых, что те цыганы, хватает всяких. Почти у каждого: и волосы, как вороново крыло, и глаза темные. Русых тут мало. Вот как тут жидов от прочих людей отличишь?

       Пан Юзеф хитро улыбнулся, достал из кармана носовой платок, и стал его складывать:

       — Кто жид, а кто нет, разобрать, dziadek, не так и сложно, — заметил он, перекладывая платок в правую руку, а левой вытягивая из-под полы своего пиджака, пистолет. — Вот, смотри…

       Под прицелом направленного в живот ствола, старый Бараненко застыл, словно каменное изваяние. Поляк же в это время самым наглым образом протянул к нему свою короткопалую десницу и провел сложенным в тугой, аккуратный квадрат носовым платком прямо за ухом у выпучившего глаза старика.

       — От-так, — ехидно улыбаясь, переводчик понюхал влажную от крестьянского пота ткань, — сейчас заодно и узнаем, из какого ты теста.

       Держа ствол направленным в сторону деда Моисея, пан Юзеф, с первого раза не разобравший нужного ему запаха, повторно принюхался к платку и только после этого убрал его на место, а следом и не понадобившийся пистолет.

       — Нет, дед, — ловко выдергивая из пачки очередную цигарку, тут же закурил переводчик, — ты не жид.

       — А окажись им? — Чувствуя, как запоздало закололо в пальцах, перевел дух старик. — Пристрел бы меня, что ли? А? …Как же? Только за то, что перед тобой человек их курчавого племени?

       — Ну что ты, — отмахнулся пан Юзеф, — кто бы тебя стрелял? Пистолет, это я так доставал, для порядка.

       — Воно ж відразу видать, — недвусмысленно заметил на это дед Бараненко, — які воны у вас порядки.

       — Не обижайся на меня, старик, — глубоко затянувшись, как-то вдруг переменился поляк, — сам понимаешь, прежде, чем ступить на речные мостки, нужно знать: где на них дощечки гнилые, а где крепкие, надежные. Я к чему это все говорю? Спросить у тебя хочу, Моисей Евдокимович: мы уже который день присматриваемся, но из числа тех, что чуть ли ни с первого дня всячески подряжаются нам служить, никак не можем подобрать достойного, нужного нам человека. Дело в том, что майор Ремер хочет поставить в Легедзино старосту. Нужен местный человек, тот, кто будет понятно и доступно доносить населению его волю. Что ни говори, а я ему лишь переводчик, а к вам, дед, с уважением относятся все. В общем, что тут ходит вокруг да около, господин майор ждет вас сегодня к себе, поговорить хочет об этом и кое-чем другом.

       Пан Юзеф встал:

       — Отказаться быть старостой можно, — добавил он, — но не приходить после его приглашения никак нельзя, пошлет солдат и вас приволокут к нему за бороду. И лучше свой визит не откладывать надолго, — докурив сигарету, поляк бросил и затоптал в землю окурок, — у него сейчас гости. К вечеру могут напиться, тогда никакого разговора у вас не выйдет. Так что, через час-два ждем…

       Что и говорить, после похода старого Бараненко в Правление и тех разговоров, что с ним там вели, на деда больно было смотреть. Вернувшись от немцев, за весь длинный, предгрозовой вечер никто от него не слышал ни единого слова. В седой, умудренной опытом голове беспрестанно множился и гудел рой тяжелых, беспокойных мыслей. Они заставляли его молчать и нести этот неприятный груз в себе дальше, в ночь, когда в небе ожидаемо загремело и заблестели молнии. День не зря был душным. На засыпающее Легедзино обрушился колючий, холодный дождь.

       Под размеренный, плотный шум капели домочадцы быстро улеглись и вскоре крепко уснули, оставляя несчастного старика наедине с самим собой. Снова и снова вспоминая услышанное и увиденное в Правлении, дед часто вздыхал и ворочался. В конце концов, устав и даже взмокнув от навалившихся переживаний, он, не в силах больше лежать без сна, встал.

       Не зная куда ему податься, старик тихо добрался до стоящего на скамье у печи ведра, набрал кружку воды и, огладив пушистые усы, с удовольствием попил. В крохотном окне, что было врезано в закутке за печью, то и дело мигали вспышки молний. Дед снял с гвоздя полученный на складе в МТС его сыном Алексеем еще в довоенную осень ватник, набросил его на плечи и бесшумно вышел в сени.

       Дождь нещадно сек по решетчатому окну. Во многих местах вода прошивала раму насквозь, стекала струями на доску подоконника и по ней дальше, на пол. Сразу вспомнилось, как много лет назад они, поехав за покупками на рынок в Умань, вдохновились общей идеей сделать себе сени и попросили под это дело в палатке стекольщика выбрать себе что-нибудь из ящиков с боем. О, это хорошо, что сдуру они нахватались столько, что, заняв много места на телеге, полдороги шли с Алексеем пешком, ловя на себе полные немого укора взгляды своих жен.

       По пути, как видно в угоду молчаливым молитвам женщин, часть стекла разбилась на такие мелкие кусочки, что уже никуда не годилась и ее пришлось выбросить, а вот из оставшегося мужчины, взяв в колхозной стройбригаде в тайне от бригадира, через работающего там старшего сына Фомы Гончарука Володю стеклорез, намеряли себе больше полусотни маленьких стеклянных квадратиков.

       Все с этими чертовыми сенями выходило как-то наоборот. Видно сглазили соседи, поскольку ни у кого в селе ничего подобного до сих пор еще не было. Обычно в Легедзино если и ставил кто-то сени, то глухие, или с маленьким оконцем. Но дед Бараненко уходил молодым в новики-солдаты еще на Руси и, побывав с войском в разных местах, он повидал такие красивые сени, что еще в ту пору дал себе зарок непременно после государевой службы где-нибудь поставить себе добротный дом с остекленными сенями. Все его родичи слыли крепкими хозяевами и всегда сторонились нищеты, но даже у них далеко не в каждой хате привход имел большую остекленную раму. А ведь именно она, в понимании большинства людей, да и самого деда, говорила о благосостоянии семьи, поэтому, как только на Уманском рынке он увидел, что есть возможность за «просто так» разжиться стеклом, в его голове тут же созрела мысль исполнить, наконец, свою давнюю мечту. А что тут такого? Их семья благодаря трудолюбию двух сыновей, старших внуков и его самого по нынешним временам вполне могла считать себя зажиточной и, стало быть, их большая, добротная хата просто обязана иметь свой главный атрибут.

Как только был решен вопрос со стеклом, все тот же Володя Гончарук за лето собрал у себя в сарае им крепкую деревянную раму, которую, на зло ничего смыслящим в строительстве бабам, мужчины терпеливо стеклили, вставляя в нее каждый вечер по несколько стеклышек и зажимая для крепости аж на четыре мелких гвоздя, опять спасибо Володе. Каждый квадратик в добавок к этому садили еще на сваренную из воска с глиной замазку.

       Так хотелось успеть до зимы. Помнится, уже начинали опускаться серьезные заморозки, когда тяжелая рама была, наконец, готова. Алексей, живущий в отличие от брата Кузьмы с родителями, сразу же выписал в МТС, в котором он работал, на себя несколько листов жести, а Кузьма, тоже бывший трактористом, но уже в колхозе, на себя и на отца доски. И вот только тогда, долгое время лишь представляемые в головах мужчин сени отцовского дома, усилиями обоих сыновей, Володи Гончарука и самого Фоки, который никак не мог упустить редкой возможности посидеть таким славным гуртом за столом, были собраны за два дня.

       Работы развернули еще с вечера пятницы, махнув рукой на ворчание баб о том, что никто с заката ничего не начинает делать. Уж очень не терпелось мужикам посмотреть, что из всего этого получится, да и за стол, что тут греха таить, им тоже хотелось. Столовались в те дни крепко, чтобы тем самым отблагодарить и ничем не обидеть соседей, денег-то брать за помощь не принято: посидели и в пятницу вечером, и в субботу, и особенно, по завершению работы, в воскресение.