Ничей ее монстр (СИ) - Соболева Ульяна. Страница 10

«А когда перед мужем ноги в стороны раскидывала, не думала об этом. Времена чай не дикие. Есть чем предохраняться. Ты в достатке живешь, муж работает, мать жива, братья-сестры есть, зачем дите убивать?».

Женщина плечами пожала и сказала «потом еще себе рожу». Устинья ухмыльнулась: «Не родишь ты больше! Захочешь, а не родишь!». Бывало, и такое сгоряча запускала во Вселенную. Потом каялась, но слово ведьмы обратно не вернешь. Иногда такую силу недобрую слова имели, что и болезнью на другого ребенка перекидывались. Прибежала та потом к ней, та, что еще себе родить собиралась, с дочкой при смерти. Спасти умоляла. Устинья пыталась и делала что могла… но не вышло. Кара небесная она такая. Жестокая и безжалостная. Одно дите та своими руками уничтожила, а второе само ее покинуло.

«Как же мне жить? Ради кого?»

Теперь плечами пожимала сама Устинья…..

А тут девочка совсем юная, ничего за душой нет, гонится за ней кто-то, а она малыша своего защищает, бережет. «Мой» кричит. И если не спасет Устинья дите, то девчонка и сама может от тоски помереть. Несколько раз Лукреция, черная и пушистая кошка, пыталась на кровать запрыгнуть, но Устинья ее сгоняла.

– Кыш отседова! Поборемся еще. Нечего тут выпроваживать. Давай. Делом займись. В чулане мышь завелась, иди ее излови. А тут не сиди.

Кошка кругами походила, но все же ушла. Устинья давно заметила, если Лукреция рядом с больным садится, то тому недолго осталось. Она словно в иной мир его выпроваживает. Обычно знахарка не мешала, позволяла кошке делать свое дело. Но не в этот раз… в этот у нее была уверенность, что получится, что удастся вытащить девочку из лап болезни.

Каждые несколько часов знахарка руки к животу больной прикладывала, чтобы ощутить – идет ли оттуда тепло или остывает там все. Но тепло не угасало, несмотря на тяжелое состояние матери, которая металась в бреду, кусая губы и кашляла так, что казалось, все внутренности выплюнет. Устинья ее водкой разотрет, платками обмотает и сиропом отпаивает, чаи заваривает с кореньями. Руками над телом водит, над головой, произносит заклинания. Отдает свою энергию. Вроде легче девочке становится, не так лихорадит, а к утру жар впервые начал сам спадать, и знахарка с облегчением выдохнула. По волосам рыжим ладонью провела, погладила, со лба испарину вытерла и тихо сказала:

– Ничего, моя хорошая, еще денечек отпотеешь, и лучше станет. Вытянет с тебя баба Устинья дрянь эту, и не с таким боролась.

В эту минуту рыжий Тимофей мягко запрыгнул на кровать к больной и свернулся калачиком в ногах девушки.

– Ну вот и все… отогнали мы от тебя Костлявую. Тимоша рядом лег, а если лег, то завтра глаза откроешь. Правильно, Тимыч, своих, рыжих, охранять надо.

Устинья не ошиблась, Рыжая быстро на поправку пошла. Словно организм какой-то толчок получил и начал с хворью воевать. Смертельно сопротивляться ей. В себя, правда, не приходила еще целые сутки, а когда глаза открыла и на Устинью посмотрела озерами полными отчаяния, у той сердце в камень сжалось. И какая-то ж мразь посмела обидеть, как рука поднялась только.

– С возвращением! – громко сказала Устинья и бульон горячий к потрескавшимся губам поднесла.

А девчонка тут же на постели подскочила и живот руками обхватила, глаза свои бирюзовые округлила и как закричит:

– Ребенок моооой!

– Тшшш! Все хорошо. Не кричи. Там твой ребенок. В животе твоем сидит и есть хочет. Корми давай. А то совсем голодом заморила. Мог бы, сказал бы тебе пару ласковых.

Девчонка кружку тут же забрала с куском хлеба и жадно начала уплетать. То ли от голода, то ли из-за ребенка. Но аппетит ее знахарке понравился. Она стул придвинула и рядом у кровати села.

– Звать тебя как? Родители, небось, с ног сбились. Может, передать им, что жива ты?

Она отрицательно головой качает, проглотила хлеб.

– Нет у меня никого… И имени нет. С ног только нелюди сбились, пока меня искали. Больше некому искать.

– Как же имени нет… А я документы нашла. Вроде там написано, что Таней звать.

– Раз написано, значит так и есть. Пусть будет Таня.

А она вовсе не беззащитная, как показалось. Сильная, гордая и все эмоции в себе держит. Не Татьяной ее зовут. Не ее это имя. И документы тоже не ее. Устинья ощущает, что совсем другое имя у девочки.

С этой секунды гостья за свое здоровье сражалась изо всех сил, все, что баба Устя говорила, все делала. На ноги встала уже через несколько дней. Забавная, пыталась с котами подружиться, а коты у знахарки особенные. У каждого своя история о человеческой жестокости, у каждого своя боль. И никто людям особо не доверяет. Устинья их не трогала, всегда ждала, когда сами подойдут ластиться или на колени запрыгнут. Никто из ее гостей (так она называла тех, кто лечиться приезжал) котов не трогал. То ли люди такие попадались, то ли коты держались подальше. А эта в первый же день сцапала Лукрецию. Нашла кого сцапать. Притом просто подошла, пока та на подоконнике сидела, и на руки взяла. Устинья хотела крикнуть, чтоб бросила – эта ведьма может и глаза выцарапать, но не пришлось. Черная мохнатая предательница ткнулась мордой в руки Рыжей гостьи и начала тереться о ее пальцы. Про Тимыча Устинья вообще молчала — этот подлец переселился к девчонке и спал теперь у нее в ногах. Животных не обманешь. Они хорошего человека за версту чуют.

Когда совсем болезнь прошла, гостья начала собираться уходить, только баба Устя знала, что не к кому ей идти. Та, как вещи сложила, а вещей и нет совсем. Только то, что Устинья для нее нашла. От гостей пооставалось. Кое-что перешила, подогнала под тонюсенькую фигурку Рыжей. Документы и деньги в пакет сложила и к груди прижала. И то там тех денег не на что особо и не хватило бы. Знахарка недолго думала, посмотрела, как Тимыч жалобно мяукает, а Лукреция у двери улеглась, словно дорогу перекрыла, и сама тоже решение приняла.

– Оставайся. Места в хате хватит. Еще одна тарелка супа найдется всегда. И не скучно мне будет, не так тоскливо. Я за тобой присмотрю, а ты за мной.

Девушка у двери стоит и смотрит на знахарку так, словно впервые увидела. Словно не верит ей совсем. Словно добра в жизни никогда не встречала.

– Не могу. Если искать меня будут… к тебе придут, баба Устя. Соседки скажут, гостья у тебя. Это страшные люди. Не хочу подставлять.

– Не придет никто. Не ищут тебя. Я узнавала. Если б искали, уже б нашли. Оплакивают тебя, а не ищут. Схоронили, видать. Так что оставайся. Соседкам скажу – племянница моя. Родственница покойного мужа. Он такой же рыжий, как ты, был.

И она осталась, а в жизни Устиньи вдруг все переменилось. Все иными красками заиграло. Как когда-то, когда муж еще жив был. И девчонка теплая такая, мягкая, лучи солнца от нее исходят. Колючая, как еж, а в тоже время любви в ней нерастраченной океаны целые. Только в душе ран много. Свежие они, кровоточащие. Она их оберегает и тронуть не дает. Там раны Устинья лечить не умела, только не трогать и не бередить. Вопросы не задавать. А так бы, если б могла, зашила б и залатала дыры на сердце, бальзаму наложила, перевязала. Сама не заметила, когда прикипеть к Рыжей успела.

Девчонка только по ночам кричала, живот руками закрывала, а иногда по имени мужчину звала. Стонала и плакала. Просила о чем-то. Утром, правда, молчит, не рассказывает ничего, и знахарка не спрашивает.

– Если сны дурные беспокоят – расскажи, не держи в себе, легче станет. И растолковать могу.

– Пусть беспокоят, – тихо сказала и кусочек рафинада в рот положила, – я не снов боюсь, а яви. Во сне все по-другому. Иногда так в сон хочется.

Устинье тоже в сон хотелось. К Гришке. Молодой он там вечно был, хитро смотрел на нее, манил, как когда-то.

Но теперь не так сердце болью сжирало. Не было больше одиночества. Сядут за стол деревянный по утру, телевизор размером с коробку обуви включат и смотрят вдвоем, чай пьют. Потом вместе дома прибираются. Вроде и не разговорчивая гостья у нее, а все равно тоски такой нет. Посмотрит на Рыжую и тепло внутри становится. Оно в ней живет, тепло это. Бывают люди такие – с теплом внутри рождаются, а кто-то со льдом.