Славянский меч (Роман) - Финжгар Франц. Страница 30
Длинная шерсть козлиных штанов оплетала его сухие бедра, когда он спешил с вала к Любинице. Его тянуло к ней. Жестокий варвар готов был ползти к ней на коленях, поднять руки и завопить:
— Любиница, будь моей!
Он был в дурмане, словно пьяный. И лишь у самого входа, встретив нескольких слуг, кланявшихся ему, как знатному гостю, мгновенно пришел в себя. Гордость подсказала ему, что он, Тунюш, потомок Эрнака, и мысль оказаться на коленях перед Любиницей теперь уже представлялась ему смешной и унизительной. Поэтому он властно вступил в дом, где пахло ягнятиной. Сосуд с медом ожидал его на столе, перед ним стояла скамья.
Услыхав его шаги, Любиница разгребла пепел и положила мясо на кленовую дощечку.
— А где отец?
— Сварун остался на солнышке беседовать со своей печалью!
— Бедный отец! Если бы Исток вернулся!
— Не вернется он, напрасно ждете. Жаль благородное племя!
Гунн схватил руками горячее мясо, рот его раскрывался, как у жабы, зубы с хрустом дробили кость.
«Вылитый волк», — подумала Любиница и отвернулась. Гунн жадно ел, громко разгрызая мелкие косточки. Любиницу охватывал все больший страх, Тунюш не сводил с нее глаз. Любиница не глядела на него, но всем своим существом чувствовала, как его взгляд пронзает ее отравленными терниями.
— Подкрепляйся, вождь, а мне надо к отцу! — попыталась она ускользнуть.
— Не уходи! — прорычал гунн, отбрасывая в сторону обглоданную кость. Он сам испугался своего голоса. Девушка задрожала и с мольбой посмотрела на него.
— Пожалуйста, не уходи, останься на минуту! Тунюш, который говорит с Управдой, повелевает племенем гуннов, Тунюш, в жилах которого течет королевская кровь, должен поговорить с тобой.
— Говори быстрее! Отца нельзя оставлять одного. Он слишком предается печали.
— Любиница! — Голос Тунюша звучал глухо. Он старался говорить помягче, но из его груди вырывались дикие звуки, напоминавшие рычание зверя. — Любиница, тебе не жаль, что племя вымирает? Племя Сварунов, которые соколами слыли среди славинов?
— Боги требуют жертв.
— Но боги также хотят, чтобы благородная кровь слилась с кровью еще более благородной. Поэтому они оберегают тебя, поэтому они хранят соколицу.
— Я не оставлю отца, хотя бы ко мне сватался сам Управда.
— Управда — христианин, а значит, разбойник. Поэтому у него в женах потаскуха, поэтому у него был Хильбудий, поразивший столько достойных славинов. Если б посватался к тебе славный герой, сын гордого племени, которого боится Управда, если б сказал этот герой: «Мне жаль племя Сваруново, приди, Любиница, пусть от тебя пойдет новый род, еще более славный», — что б ты ответила, Любиница?
— Я сказала бы: ты славный герой, сын гордого племени, только Любиница, дочь Свару на, не любит тебя. Ее сердце выбрало другого.
Глаза гунна засверкали, он стиснул челюсти и схватился руками за стол, чтоб не вскочить и не кинуться на нее.
— Сердце выбрало другого! — хрипло повторил он. — И ты сказала, что останешься с отцом?
— Да, останусь. Поэтому сердце так и выбрало.
Она повернулась и вышла, дрожа всем телом. Черные ногти Тунюша, словно ястребиные когти, вонзились в доску.
«Помоги мне, Девана! Чего он хочет от меня? Зачем произносит такие слова? Что он думает делать?» Ужас охватил девушку.
Тунюш остался сидеть. Он судорожно обхватил кленовую доску, ногти, вонзившиеся в дерево, посинели. Его душил гнев, он хрипел, не в силах произнести ни слова.
— Ее сердце… уже… выбрало другого, — медленно наконец выдавил он сквозь зубы, еле шевеля толстыми, опаленными вином губами. Звериный затылок его склонился, угловатая голова опустилась, и плоский лоб стукнулся о стол. Когда гунну надо было что-то обдумать, он всегда ложился на землю лицом вниз.
Постепенно буря утихла в разъяренной груди.
«Ее сердце выбрало другого. Пусть! Знай я, кто он, я пронзил бы его копьем, клянусь тенью Аттилы; задушил бы его, как паршивого ягненка, чтоб он не портил стада! Но отчего, отчего я схожу с ума? Из-за этой девчонки, которую увидел тогда на Дунае и которая мне приглянулась? Ха, она почувствовала мою любовь, я хорошо это видел. И она боится меня, бежит и дрожит передо мной. Погоди, ласка! Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Тунюш здесь хозяин!»
Эти мысли испугали его самого. Он поднял голову и оперся на широкую мозолистую ладонь.
«По-плохому? Нет, не смогу. Может, она колдунья, околдовала меня, лишила мужества, связала руки?»
Гунн испугался.
«Прочь отсюда, прочь! Кровью упьюсь, вволю наиграюсь, столкнув славинов с антами, расплачусь за нее. Чтоб из-за девки хныкал Тунюш? Прочь отсюда!»
Своим тяжелым кулаком он так ударил по столу, что деревянная дощечка вместе с костью отлетела в огонь. Он схватил сосуд и жадно припал к нему, вино потекло по подбородку. Опустошив сосуд, он с силой припечатал его к столу, тот разлетелся вдребезги.
— Коня! — прорычал он рабу во дворе.
Одним прыжком вскочил на коня и вылетел на вал к Сваруну, к которому жалась Любиница.
— Приветствую тебя, Сварун! Тунюш благодарит тебя за обед и еще раз советует: ударьте по антам и уничтожьте предателей!
Сварун удивленно смотрел на него.
— Не уезжай, друг, день клонится к вечеру. Оставайся, наш град — твой дом, в доме — ложе для отдыха и вдоволь еды.
— Мой дом — вольная степь, моя постель — седло, моя еда — битва!
Тунюш посмотрел на Любиницу, теснее прижавшуюся к отцу.
— Не уезжай, говорю я тебе! Смотри, вон два всадника, Боян и Велегост! Погоди, послушаем, какие новости они везут.
— Новости, которые привезут они, для Тунюша — старые истории. Повторяю, не слушай их болтовни, обнажите мечи и покарайте изменников, если вам дорого солнце свободы. Вперед, Церкон!
Услыхав свое имя, конь заржал и выскочил из града.
— Что такое, что с ним, Любиница? Ты его огорчила? Скажи мне, дитя! Он был наш гость, нельзя огорчать гостя! Боги разгневаются.
— Отец, я не огорчала его. Я прислуживала ему и сказала, что останусь с тобой до самой смерти, только с тобой.
Сварун посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.
— Неужели он хотел… говори, дитя!
— Не знаю, я ничего не поняла. Странной была его речь.
Отец и дочь умолкли. Тяжкие предчувствия охватили их.
Вскоре в самом деле подъехали Боян и Велегост. Лица их были печальны.
— Говорите, братья, как все было!
— Горе, великое горе, Сварун! Напрасно мы ездили. Жестокая сеча между братьями, ломаются копья, сверкают топоры, волки пожирают стада, ибо нет пастырей. Словно огненный вихрь лютует война от Домбровицы до Черного моря. Только в нашем граде еще покойно. Однако и к границам нашего племени подкатывают волны, вопль ширится, народ сбит с толку.
— Позор, позор! Брат на брата, кровь на кровь! Морана, закрой мои глаза, чтоб не видеть этого!
Старец скорчился на траве, пальцы его рвали бороду, рыдания сотрясали изнемогшее тело.
Любиница положила голову отца к себе на колени, целовала его лоб, гладила своей нежной рукой седые отцовские кудри. Боян и Велегост опустились на колени и мудрыми словами пытались утишить боль и горечь в душе старика.
В это время в лощине утомленный путник неожиданно увидел развевающийся плащ Тунюша; облаком вздымался он над мчавшимся конем. Ужас охватил путника, кровь застыла в его жилах.
Он упал в высокую траву и пополз в густые заросли.
«Боги, боги, — шептал он. — Пять ягнят, жирных и толстых, пожертвую тебе, Святовит, если ты укроешь меня. Пять, услышь меня и отведи Морану!»
Пригнувшись к конской шее, Тунюш мчался, словно его преследовали ведуны, ничего не замечая вокруг. От злобы кровью налились его глаза, побагровело лицо. Скрежеща зубами, повторял он клятву, которую уже дал, когда ему помешали напасть на Эпафродита славины Радован и Исток: «Клянусь золотой короной Аттилы и его прекрасной женой Керкой, течет, разливается кровь! Широкой рекой польется — и все из-за нее!»