Нуониэль. Книга 1 (СИ) - Мутовкин Алексей. Страница 12

— Честь мою оставь в покое, говорил ведь! — зарычал Ломпатри. — Всё-то вы о чести знаете, холопы!

— Много в здешних краях люду разного. Но то всё разбойники да головорезы. Людей пленят, в штольнях работать заставляют. Нам — простым работягам тяжко от них. Стонем днями и ночами. Где жизнь-то? Или в штольни иди, спину гни денно и нощно, или к ним в дружину. Мы ведь не воины, а крестьяне обыкновенныя. Что же я, мужик, буду здоровье в шахтах гробить? Я уж лучше в дружине послужу, всевышние милуют, грех на душу не возьму никакой, не обижу невинных людей. А как кончится смута, али сбегу раньше — подамся в город, новую жизнь начинать. Всевышние милуют, ни рук, ни ног не потеряю, разбойничая — а там займусь трудом праведным.

Ломпатри схватил его за грудки.

— Паршивая же ты свинья, — сказал рыцарь. — Тебе ручки да ножки дороже земли родной, терзаемой смутою? Говори, где у вас берлога!

— Какая тут берлога! — взмолился пленный. — Денно и нощно скитаемся по степи.

— По степи, гуторешь? От греха бегаете, поди? — прикрикнул на него Ломпатри и всадил ему мизерикорд прямо в сердце. Вытащив стальной шип из груди бандита, рыцарь проделал ещё две дыры в его теле — у пояса под левой рукою. Кровь оттуда брызнула тёмная, почти чёрная. Разбойник повалился в грязь и сразу же испустил дух. Наступила тишина. Слышно было только гул костра, и как капли дождя стучат о кожаные накидки мёртвых разбойников, некрасиво лежавших среди помятой плакун-травы. Что-то совсем неправильное было в тот момент во владыке провинции Айну благородном рыцаре Ломпатри Сельвадо. Абсолютной неправдой казался и его благородный меч, начищенный до блеска трудолюбивым Воськой, отдававшим всю свою жизнь служению господину. Сейчас слуга стоял, держась за не менее сияющий меч нуониэля, и глядел то на тела разбойников, то на Ломпатри. Таким грязным хозяин ещё никогда не был: сапоги, штаны, рубаха — всё в саже и земле. Весь потемневший от крови и дождя, на фоне пламени он казался совсем чёрным. Растрёпанные волосы прилипли к лицу. Капли дождя падали на окровавленный клинок мизерикорда и стекали с его кончика уже не прозрачными, а розовыми.

— Воська, найди булыжник покрупнее и кинь в костёр, — скомандовал Ломпатри. — Закич, спряги их лошадей и уведи отсюда. Одного можешь нам оставить.

Нуониэль чуть приподнялся на руках, попытался встать, но снова потерял сознание и рухнул лицом в грязь.

— Моя Илиана! — воскликнул Ломпатри. — Закич, сделай что-нибудь с раненым!

Закич затащил нуониэля в палатку. Он снял с него мокрые лохмотья и уложил на солому. Коневод закончил обрабатывать рану и перевязал нуониэлю шею. Воська тем временем раздобыл неподалёку крупный булыжник и кинул в костёр. Такой камень они искали каждый раз, как вставали на привал. Ночи становились всё холоднее, а кинутый вечером в костре камень хорошо согревал палатку до самого утра. Но чтобы нуониэль не замёрз до наступления ночи, Закич всё же затеплил в середине палатки небольшой очаг. Когда это было сделано, коневод собрал пять оставшихся от разбойников жеребцов, оседлал одного из них и направился прочь от лагеря.

Костёр стоянки уже исчез из виду. Закич отвязал лошадей от своего скакуна и направился прочь. Сразу возвращаться нельзя: кони пошли бы за ним до самого лагеря. Поэтому коневод спешился, взял свою Дунку под уздцы и стал бродить по лугу, ожидая, пока другие лошади разбредутся и потеряют его из виду. Дождь к тому времени уже кончился, облака сошли, открыв взору звёздное небо, в котором ярче всех сияла полная луна. Её серебряный свет озарял огромную степь, усыпанную сотнями кустов, похожих на пушистых чёрных барашков. Синие цветы кустарника, собравшие на себе дождь, блестели ярче голубых звёзд. В каждой капле, лежащей на степи, отражалась круглая луна. И казалось, два звёздных неба встретились в бесконечности — одно сверху, а другое снизу. От созерцания такой нерукотворной красоты у Закича сжало сердце. В жизни он не видел ничего прекраснее, чем эта степь, луна и капли дождя, превратившиеся в звёзды. Он устал — хотелось опрокинуть хорошего вина, заесть его жирной колбасою, завалиться на мягкие перины и уснуть. Но он стоял и смотрел на эту красоту, не жалея ни одного мгновения, потраченного на это созерцание. Лунная степь — этот как раз то, что он так долго искал. Здесь есть и воля, и красота и жизнь. Не было здесь ни вонючего костра, ни мерзкого убийства пленного, ни раболепства Воськи и хромого благородства опустившегося рыцаря. И Закича так потянуло остаться здесь — пустить лошадь вперёд и не оглядываться. За последние месяцы он стал опытным дозорным, проводившим в одиночку в глуши и по три дня. Он бы жил. Жил сам по себе и сам выбирал бы, куда отправиться дальше. Нет, дорогой коневод, тебе уже не нужен господин рыцарь. Нынче ты и сам сгодишься в господа степных дорог!

Закич оседлал Дунку и направился обратно в лагерь. Да, Ломпатри задерживал жалование уже несколько недель, и ночная степь манила красотой, но время уходить ещё не настало. Кто приглядит за Воськой? Да и нуониэля надо поставить на ноги. К тому же, раз рыцарь уже пленных режет, то жизнь «зверушки» теперь зависит не только от лечения раны, но и от желания Ломпатри.

Костёр у палатки решили погасить, чтобы разбойникам, коль уж они решат вернуться и отомстить, пришлось попотеть, отыскивая лагерь в темноте. Луна выдавала палатку за версту, но надежду давали облака, что вновь подтягивались с севера.

Палатку грели валуном из костра, который накрыли рыцарской кирасой. Жáру такое приспособление давало столько, сколько дал бы живой огонь. Путники быстро высушили свои одежды. Дежурили ночью по очереди. Последним в карауле стоял Воська. Слуга клевал носом и проваливался в сон. Угли большого костра уже переставали тлеть, а от предрассветной влаги холод пробирал до костей.

— Зябко, — сказал сам себе Воська, поворошив палкой угли потухшего костра. Чтобы не прозябать без дела, слуга взялся чистить меч нуониэля. Воська, который всё всегда приводил в порядок, смыл с меча грязь, выцарапал иглой из всех щелей и стыков песок. Клинок вновь приобрёл благородный вид. Слуга нашёл, что это оружие прекрасно лежит в руке. В отличие от рыцарского меча господина Ломпатри этот изогнутый экземпляр был лёгок и вполне подходил для хвата обычного человека, а не гиганта с огромными ручищами.

Тела разбойников лежали шагах в пятидесяти от стоянки. Чёрные птицы потихоньку слетались на своё пиршество, хлопали крыльями, каркали и дрались друг с другом. Воська поёжился и спрятался глубже в накинутые на плечи шкуры.

— Лихо вы нынче с клинком станцевали, господин нуониэль, — начал Воська, обращаясь к мечу, — Прямо как тогда, когда мы впервые вас…

Тут он замолк. Обернувшись к палатке, слуга увидел стоящего у входа нуониэля. Сказочное существо двигалось медленно, чуть покачиваясь. Воська поднялся и подал оружие господину. Чистый, блестящий клинок отражал холодное, утреннее небо, налитое солнцем, взошедшим за холмами, но ещё не показавшимся здесь, на равнинах. На столь острый меч даже смотреть было страшно — воображение так и рисовало те раны, которые можно себе нанести, если попробовать прикоснуться к острию. Маленькие неровности, причудливые, еле-заметные полосы на лезвии — свидетельствовали о том, что ковали клинок из слоёной стали. Разнообразность почти невидимых узоров притягивала. Сияние света, изгибы линий и глубина рисунка завораживали. В один момент слуге даже показалось, что сталь клинка — это лёд внутри которого заточён свет. Слои металла начинали приходить в движение, рисуя странные картины. Игра света казалась магией, а магия, выглядела, как игра света. Нуониэль, одной рукою держась, за колышек палатки, потянулся к мечу.

— Помогите! — закричал Воська, выронив меч и рухнув в грязь.

Из палатки выскочил Закич.

— Ты что? — ударив Воську кулаком по голове, прошептал коневод. — Разбудишь кормильца, — добавил он с иронией в голосе. — Господин нуониэль, как же вы встали? Надо лежать.

Он взял нуониэля под руки и повёл обратно в палатку.