Левый берег Стикса - Валетов Ян. Страница 100

— Не усложняй, — попросила Диана, — это не матрешка. Кононенко и Регина — достаточно крупные фигуры. Я не интересуюсь делами бизнеса, но даже при этом знаю, что влиятельнее этой парочки в стране сейчас никого нет. И богаче, кстати… Я не сомневаюсь, что журналист сказал правду. Я сомневаюсь, что он это сделал просто так.

— В любом случае, — продолжил разговор Штайнц, — начало положено. Вот уже третий день, как эта версия обсуждается всеми серьёзными российскими и европейскими изданиями. С опаской, осторожно, но обсуждается. И, похоже, находит подтверждение. А Украина молчит.

— Ничего удивительного, — сказал Краснов, — раз молчит, значит, Кононенко заткнул всем рот.

Он подумал и добавил.

— А, значит, это правда. Послушай, Дитер, получается, за всем этим стоит он? Да?

— Похоже. Но не факт. Ваше падение слишком многим выгодно. Я предложил бы рассматривать его, как наиболее вероятного заказчика. Ну, что? Рисуем схему?

Они разложили на журнальном столике листы бумаги и принялись рисовать.

— Вверху — треугольник — это Кононенко. Слева, — пояснял Штайнц, — в квадратиках, та информация, которая была нужна для разработки операции. Слева, в кружках, пишем фамилии вашей первой пятерки — ранжир не по должностям, по осведомленности. Только не возмущайся, это эксперимент, мы же договорились. Шпионские штучки. Диктуй.

— Краснов, — начал Костя, — Гельфер, Тоцкий, Калинин, Лукьяненко.

— Ты исключаешься, — сказал Дитер.

— Можешь исключать всех, кроме Лукьяненко, — твердо сказал Краснов. — А о нем мы и так знаем, без схем.

— Не торопись. Тоцкий разбирался в структуре Службы безопасности?

— Только в своей части, в банковской — нет.

— В структуре управления предприятиями?

— Нет. Можешь не спрашивать дальше. Корсчета, кредитные ресурсы, лоро, валютные остатки. Выходы во властные структуры — были, но с руки он кормил только силовиков.

— Ты имеешь в виду взятки? — уточнил Штайнц.

— Да. И с Кононенко он никогда не общался.

— А Артур что-то смыслил в безопасности?

— Нет. Не его сфера. Он недолюбливал Лукьяненко. Скорее, мирился с его существованием. Он полностью курировал и контролировал всю финансовую деятельность, по всем департаментам. Но только финансы. Для него весь мир был в движении финансовых потоков. Он был вхож в верха, но только в банковскую сферу. Не во власть. С Кононенко он знаком — по совещаниям и конференциям. Они, конечно, виделись, но не более.

— Калинин?

— Он юрисконсульт. Он обеспечивал правовое сопровождение… — сказал Костя и замолчал, глядя на исчерканный лист, лежащий между ними. Потом он посмотрел на Дитера, так, как будто бы видел его в первый раз.

Дитер молчал, вращая в руках карандаш.

— Он обеспечивал правовое сопровождение контрактов, — начал Краснов заново, бодрым голосом — разбирался в системе счетов, работал с регистраторами по открытию фирм.

— Например, — прервал его Штайнц, — организовывал тот самый удаленный банковский юнит на Кайманах.

— Да, — сказал Краснов враждебно, — а что ты хочешь этим сказать? Калинин в банке с первых дней. Да, он знаком с Кононенко лично. Он помогал улаживать тот самый конфликт. Ну и что? Он мой старый товарищ. Причем тут Калинин?

— Ты сам знаешь — причем, — сказал Штайнц мягко. — Ты все понял пару минут назад.

— А ты? — спросил Краснов, чужим голосом.

— А я еще утром. Тоцкий, Гельфер — были нужны только для наглядности. Чтобы ты понял сам. А не узнал от меня. Извини за это, но я хотел, чтобы ты понял сам. Это тяжело, Костя, но предают всегда близкие друзья. Чужие этого сделать не могут. Предавать — это бизнес близких.

Диана тихо всхлипнула и закрыла лицо руками. Краснов поднял на Штайнца покрасневшие, полные боли глаза.

— Этого не может быть, — сказал он жаром, — Миша встречал из роддома моих детей, сидел с нами ночами, он подставлял плечо с первого дня, понимаешь? Он старый друг! Он не мог убить Гельфера, он не мог желать зла Диане! Дитер, ты ошибаешься! Эти схемы — они ничего не значат!

— Да, — сказал Штайнц печально, — эти схемы действительно ничего не значат. Я сам тебе это говорил. Я не предполагаю, Костя, я знаю наверняка. Мне очень жаль…

Твои деньги вернулись, Костя. Они зависли на корсчетах, ошибочный платеж. А вчера я получил запрос из твоего, закрытого властями, банка, подписанный неизвестной мне фамилией. Я отказался дать информацию — сообщил, что отвечаю только уполномоченным лицам. В ответ — телекс, что ко мне вылетает человек с доверенностью на право ведения дел от лица банка, который должен выяснить судьбу этих денег и дать распоряжения. Тебе сказать, как фамилия этого человека?

Краснов молчал.

— Мне очень жаль, Костя, — повторил Дитер, и в голосе его сквозило неподдельное сочувствие. — Мне действительно очень жаль.

— Когда? — спросил Краснов хрипло.

— Что когда? — переспросил Штайнц.

— Когда он прилетает?

— Завтра утром. Киевским рейсом.

— Я хочу его увидеть.

— Ты уверен, что это нужно делать? Для всех ты … — спросил Штайнц и осекся, столкнувшись с Красновым взглядом.

— Мне очень нужно видеть его, Дитер, и я надеюсь, что тебе не надо объяснять — зачем.

— Костя, только не надо устраивать здесь свою личную вендетту! Я не могу тебе позволить это сделать!

— А то, что происходило несколько дней назад, с твоим участием — это был благотворительный концерт?

— Тогда речь шла о твоей жизни. О жизни твоей семьи. Ты понимаешь разницу между нападением и защитой?

— После того, что произошло? Нет!

Дитер смотрел на Краснова и с трудом находил в нем знакомые черты. В какой-то момент ему даже почудилось, что из глазниц Краснова на него смотрят чужие глаза — нечеловеческим, холодным взглядом. Смотрят неотрывно, не мигая, вызывая холодок в позвоночнике, и Штайнц понял, что человека он бы ещё смог убедить, а вот то существо, чей взгляд он так вещественно ощутил — нет. И тогда ему, много повидавшему на своем веку и уже не молодому, в общем-то, мужчине, стало страшно.

Это было мимолетным чувством и длилось оно всего несколько секунд, но Штайнц, который за годы своей работы начал забывать о том, что перед другим человеком можно испытывать страх, был поражен.

Он понимал все — что может быть прозрачней, чем мотивы человека, потерявшего близких друзей, любимое дело, родину и едва не потерявшего семью? Месть, как ни крути, святое чувство, что для тевтонов, что для славян. Но влазить в это? Штайнц и так знал, что его действия на протяжении нескольких последних дней потребуют объяснений. Он был достаточно волен в своих поступках, но, как человек системы, прекрасно разбирался, в чем разница, между «достаточно волен» и «абсолютно свободен».

Для Дитера Штайнца — абсолютная свобода была утопией. Более того, для него она была бесполезна, и Штайнц к ней не стремился. Ему нравилось быть частью большого целого, автономной частью, частью имеющей достаточную власть, частью думающей, но, все-таки, частью. Само существование там, за спиной, в густом сумраке государственной тайны, невидимой посторонним, могучей Системы, наполняло его разум уверенностью, а жизнь — смыслом.

Это была особая школа взаимоотношений, этакое изощренное чувство гнезда, которое дано только тем, кто воспитан в особом мире, где десятки тысяч незнакомых друг с другом людей объединены общей тайной, общей целью и, что главное, общим действием. У этого мира свои законы, свои понятия о гуманности, преданности и чести. И если бы даже Дитер Штайнц нарушил все мыслимые и немыслимые человеческие законы, это вовсе не означало, что он вышел за рамки законов Системы. Это не было безнравственностью, просто это была другая нравственность. Тут цель всегда оправдывала средства, и никто не сомневался в том, что именно так и надо.

Пока о мере его несанкционированного вмешательства в судьбу партнера, который был признан и обозначен Системой, как стратегический, никто кроме него не знал. Это была его компетенция. Люди, задействованные в схеме, были его людьми — целиком и полностью. Только его, разве что, кроме Франца. Франц, все-таки, принадлежал системе, и только частично — был человеком Дитера. Но, правды ради, надо заметить, что Штайнцу принадлежала большая и, как он надеялся, лучшая его часть. И пусть причины, которые привели к такому балансу, имели некоторую темную изнанку, но значения это не имело. При наличии правильного результата побудительные мотивы не столь существенны — Франц будет молчать.