Страж (СИ) - Татар Анастасия. Страница 63

В глазах темнело, и эта темнота смешивалась с багряными мошками, будто ярость застилающими взор. Непонятное и досадное напряжение зудело в коленях и руках, сосредотачиваясь в кончиках пальцев. Обхватив его предплечье руками, я вдруг почувствовала, что оно, точно хрусталь, трещит и ломается, предоставляя уже знакомую картину торчащих костей. По лице градом катилась чужая отчего-то холодная и темная кровь, попадая в глаза, рот, окрашивая мою грудь и будто бы заставляя подвеску знакомо сильно жечься. Мертвец… проклятый мертвец… Эванс резко отстранился, всего на миг, окрестив меня не самым приятным словом, а потом, как тяжелым камнем, огрел кулаком в скулу, повалил на пол, затем ногой в живот, схватил той же целой рукой за волосы и потащил за собой.

Унизительно. Больно. Обидно.

И даже не от его действий, а, наверное, от того, кто за этим наблюдал и ничего не делал.

— Не хотела по-хорошему? Будет по-плохому! Дрянь! Ну, завтра ты у меня еще попляшешь… что может быть лучшим развлечением для наших гостей, чем такая девчонка вместо обеденного стола? Ха! И он ничего не посмеет сделать… ничего не скажет… надеюсь, они тебя убьют, сразу одной проблемой меньше… или сотрут твою ухмылочку, чтобы ты уже никому не была нужна… а потом ты сделаешь все, что я скажу… абсолютно все!

Пока дьявол тащил меня вниз по лестнице, шипя и ругаясь, я отбила себе все, что только можно, вывихнула руку, получила сотню синяков, но до конца заставляла себя не плакать, не показывать слезы, свою слабость перед этим ничтожеством. Каким же ублюдком надо быть, чтобы ударить девушку! Видимо, внушить мне что-то не удалось, так он решил пойти другим путем!

Где же все «герои», когда они так нужны? Где проклятый Алисс, так рвущийся убить любого, кто ко мне прикоснется? Где Ранзес, который вызвался присматривать за мной и, вроде как, помогать? Где Дамир, Эмбер и Цэрлина?

Все просто.

Их нет.

Есть только я.

Истерический смех рвался из груди.

У меня в этом мире есть только я.

Глупая, глупая Надя! Ты же давно должна был усвоить любимый урок жизни: верить можно во что угодно, но надеяться — только на себя!

Если я сейчас убью его, меня найдут по следам потока, — найдет хоть Василиса, хоть Ваур, хоть какой-нибудь Арсит, и уж тем более найдут те, кто приедет завтра. Выбора у меня по-настоящему нет. Но и подчиниться я не могу, разве только… завтра… пусть только кто-то тронет меня, уж я-то понимаю, к чему ректор клонит. Пусть только тронет, и я постараюсь убить их всех. Каждого, кто подвернется под руку. А потом по праву заберу свое место, место настоящей королевы. Сколько бы оно времени не заняло.

Жестоким в этом мире живется легче. В принципе, если ты бездушный, лис и обманщик, настоящий эгоист, ты выживет вообще где угодно.

Эванс втолкнул меня внутрь моей комнаты (черт подери, откуда он знает?), не включая свет бросил на кровать и сделал что-то, от чего мое тело онемело, что даже слово не получалось произнести. А затем впился в мои губы, яростно и жестоко, будто собирался съесть, сжал до боли, оттянув белье, грудь, и тут же накатило понимание: все мои силы куда-то уходят, уплывают, как будто поток осушается и исчезает, глаза мутнеют и всякая связь с реальностью сходит на нет. Схватив меня за подбородок, он посмотрела мне в глаза и почти что выплюнул:

— Жалкая.

А затем ушел, даже не закрыв дверь, оставив меня все такую же полуголую, онемевшую, лишь молча лежать и смотреть в потолок. Выкачал он из меня все силы или нет, избил или нет, я вся в крови — его, своей — или нет… какая разница? И имеет ли значение то, что он со мной собирался сделать, что утром меня вполне возможно найдут именно в таком состоянии какие-то совершенно чужие люди? Если найдет он?

Как же мне невыносимо тошно.

Сейчас я почти как когда-то на Земле.

Действие или бездействие, однако: это нечто, способное разрушать привычный ход событий. Люди, без которых ты не представлял своей жизни, становятся инородными организмами, от которых поскорее хочется избавиться, с которыми у вас больше нет общего языка, — с одной стороны. Так бывает. Это нормально. И люди, с которыми — ты думал — вы из совершенно разных миров и никогда не пересечетесь, вдруг превратившиеся в твое личное противоядие, — с другой стороны. Сменяя окружение, как перчатки, одежду, мобильный телефон или захламленный вирусами windows, ты необратимо меняешься сам. Боль.

Pure.

Окрыленность, свобода, трепет. Тошнота. Снова боль. Твоя реальность летает, словно теннисный шарик, от одной ракетки к другой, периодически врезаясь во врата. Учитель, близкий человек советует переть напролом, «паровозиком», не останавливаясь и не оглядываясь, но забывает предупредить тщательнее выбирать маршрут: и вот, ты уже врезался в стену, ударился головой, но не умер же? Какое-то время поболит, покружит, но потом картинка перед глазами прекратит двоиться, уши начнут слышать (слушать?) и, — бум! — ты снова осознаешь, где, кто и что ты есть.

Я ненавижу себя за то, что не смотря на зудящее, параноидальное желание жить, — и жить счастливо, — я продолжаю периодически впадать в ментальную кому: умри, умри, умри, усни наконец-то так, чтобы больше не проснулся, глотай эти таблетки под названием «боль», и еще, и еще… глотай их, пока агония в животе не заставит умолять себя попасть ночью в больницу реальности со страшным гнойным неверием, где ты бы пролежал двадцать дней и ночей в немом одиночестве, излюблено смотря куда-то вдаль (сумасшедший) с градом слез, проедающим синеватые дорожки на щеках. Казалось бы, тогда сразу станет ясно, кому ты нужен или кто нужен тебе.

Я ненавижу себя за это, но продолжаю время от времени калечить свою душу, сидеть, смотря в темноту и безудержно плакать, вспоминая: вот мама, она любит меня, вот папа, он любит меня, вот Ленка, она любит меня, вот люди, которые любят (боятся) меня. А я бегу от них в свою собственную вселенную, замыкаю все двери на тяжелые амбарные замки, все возвращаясь в прошлое.

Совсем скоро там останутся те, кто разрисовал меня окончательно и, надеюсь, совсем не бесповоротно в черные, белые, красные, зеленые. Серые… там останутся те, на кого были потрачены месяцы жизни и те, из-за кого у меня прибавилось лет психологического возраста. Одни живут в моих снах, другие отрезвляют, разбавляют реальностью и страхом мечты. Всего пара человек (человек ли?), которым удалось поставить меня задом наперёд на беговую дорожку все у той же стены, и вот я бесконечно бьюсь головой и бесконечно теряю сознание.

К черту прошлое, к черту будущее. Я застряла в отрывке теперешнего; оно преследует меня ощущениями вечности, словно я плыву по течению бесконечной реки, всматриваясь в небо. Я жив. Я живу. Я смотрю в экран монитора, на воображаемую кардиограмму-жизнь, и все продолжаю надеяться, что когда-нибудь, совсем скоро, уже завтра найду того, кто просто поймет меня, врежется в мою реальность на скорости звука, мы смешаемся и растворимся в одной среде, где царственно громыхает гром и вспыхивают молнии. Только сейчас — да — я это понимаю: если люди одинаковые, они не обязательно друг друга понимают. И рано или поздно это всплывает, иллюзия растворяется, оставляя тебя реабилитироваться, эволюционировать, приучать легкие дышать совсем другим воздухом.

И днем и ночью, я глушу реальность шумом, работой, мыслями, лишь бы не слышать свое настоящее звучание. Где-то на дне Марианской впадины существуют такие же глубокие, пронизывающие звуки: они так задавлены тонной воды, надежно спрятаны, что люди порой забывают о них. И мне совсем не хочется думать, что в свои почти двадцать я не представляю, кто я, кем была или буду, я просто плыву и смотрю в небо, которое в ответку неуловимо смотрит вниз.

Так странно, когда утром Цэрлина, найдя меня в таком состоянии, в каком его оставил Эванс, стояла рядом и спрашивала, что со мной, что случилось или произошло (есть ли разница?), а я смотрела на её взволнованное лицо и не могла объяснить, почему не могу ей рассказать. Будто мне в глотку сунули раскаленную кочергу, сшили рот, да что угодно, лишь бы я больше не говорила о себе, о своей жизни, своих снах, своих мечтах.