Митюха-учитель - Дмитриева Валентина Иововна. Страница 21

Взрыв хохота у костра заставил его оглянуться. Какой-то пьяненький мужичок потешал компанию. Он ездил в город что-то продать, подвыпил, растерял деньги и вещи, и теперь жена его с яростью требовала от него отчета, тормошила его, рылась в телеге и причитала. Но мужичок, добродушно улыбаясь, хладнокровно выдерживал ее бурные приступы и на все вопросы отвечал пьяным голосом:

— А паклю-то давно-о-о уж украли!

— Да разбойник ты эдакий, да что же это ты наделал? — кричала жена. — Родимые мои, никак и сапог нету? Нету и есть! Ах ты, пьяница красноглазый, куда же это ты сапоги-то девал?

— Да и паклю, и сапоги давно-о украли!.. — отвечал мужичок.

 Баба не вытерпела и ударила мужа под бороду кулаком. Мужичок качнулся, но сейчас же поправился, улыбнулся еще веселее и повторил:

— И паклю, и сапоги давно-о украли!..

Эти слова каждый раз возбуждали взрыв смеха в публике, а баба плакала, ругалась и переворачивала все вверх дном в своем возу.

Еще грустнее стало Митрию. «И чего смеются? — подумал он. — У человека горе, а им смех. Чудно!» Особенно обидно ему показалось, что его спутница, умная баба, которая так ему понравилась, тоже смеялась вместе с другими.

Их шумный лагерь давно уже затих, и костры Потухли, и люди спали вповалку на земле, а Митрий все не мог заснуть. Кулички немолчно посвистывали, белые цветы пахли еще сильнее, река перешептывалась с звездами, и чьи-то могучие вздохи проносились над землею.

XI

На заре Митрия пробрала дрожь, и когда он очнулся от своего короткого забытья, то увидел, что возы уже разъехались, девки разошлись и от вчерашнего оживления на берегу остались только груды золы да примятая трава. Его спутники уже встали и кто умывался в Дону, кто молился на пламенеющий восток. Особенно рельефно выделялась на фоне зари высокая фигура сумасшедшего старика; он молился долго, с усердием, с всхлипываниями и слезами.

— Ну что, паренек, выспался? — ласково спросила Митрия высокая баба.

— Да плохо, тетенька!

— Уж в дороге, известно, какой сон. Ну, славь богу, теперь недалече осталось. Вишь, вон и город видать!

Она показала рукой вперед. В легкой дымке утреннего тумана действительно что-то маячило... Сердце у Митрия шибко забилось. Вот он, город... этот таинственный, заманчивый город с своею чуждою для Митрия жизнью, с своими особенными людьми, с училищами, не похожими на деревенские. Здесь жил и сочинял свои стихи его любимый Кольцов; здесь он умер и похоронен. Здесь живут и другие сочинители, которые тоже пишут книжки, а в училищах учатся будущие учителя, доктора, сочинители... И все это он, может быть, увидит. Митрию стало и как будто немножко боязно и в то же время весело, а деревня, отец, Домна, — все это побледнело и ушло куда-то далеко-далеко, точно было во сне.

Странники наскоро закусили и двинулись в путь. Дорога была тяжелая, песок, и эти последние 10 верст показались тяжелее, чем предыдущие десятки и сотни. А тут взошло солнышко и сильно начало пригревать. Странники шли молча, красные, потные, еле волоча по песку наболевшие от ходьбы ноги. Особенно истомилась девочка — Танька. Она несколько раз принималась хныкать и приставала к бабушке:

— Бабушка, а бабушка!.. Скоро, что ль? А то я упаду, ей-богу, упаду!

— А зачем шла, назол эдакий! — ворчала старушка. Она, напротив, оживилась и шла бойчее всех, несмотря на то, что ноги ее были давно сбиты до крови. Но близость города придавала ей силы; только бы скорее приложиться к святым мощам, а там хоть и помирать!..

Город было появился, потом опять исчез. По обеим сторонам дороги потянулись какие-то канавы и кучи навоза, издававшие нестерпимое зловоние под жаркими лучами солнца. Город давал себя чувствовать. После утренней свежести поля и его ароматов это было неприятно; только высокая баба не смущалась вонью и почти с завистью сказала:

— Ишь, добра-то зря бросают! У нас бы в поле вывезти, — хлебушко-то какой бы уродился! А здесь вот этого нету.

— Ну, и у нас уже навозят, только не все! — возразил Митрий. — А прежде, старики сказывают, и слыхом не слыхали об этом. Да и теперича еще смеются, кто навозит, — навозниками дразнят.

— Жирны больно! — со вздохом сказала баба.

Наконец свалки нечистот кончились, и город предъявил себя в виде целого ряда кузниц, дрянных лавчонок с сухой таранью и плохих домишек, крытых камышом. А потом потянулись длинные улицы, дома становились выше и красивее, по каменным мостовым загремели извозчичьи пролетки, ломовые телеги, нагруженные кирпичами, железом, песком, с грохотом катились взад и вперед. Широкая улица вывела странников прямо на базар, и они очутились в невообразимой сутолоке. Крики торговок и торговцев, грохот колес, зазывания оглушали их; народ затолкал; то их тянули вперед, то отбрасывали назад, и они совершенно растерялись.

— Ой, батюшки! Ой, Митрофаний-угодник! — причитала старушка. А Танька, у которой разбежались глаза, беспрестанно тянула ее за рукав и шептала: «Бабушка, глянь-ко ся, барыня-то идет! Чтой-то у нее сзади-то? Бабушка, погляди-ко, платки-то какие»...

 Митрий тоже был оглушен, ослеплен и растерян. Его беспрестанно толкали, и он несколько раз принужден был останавливаться и давать дорогу спешившим куда-то людям. В одну из таких остановок он потерял из виду своих спутников и остался один. Ему было очень жаль, что он не простился с ними, а главное, он почувствовал себя как-то жутко в этой незнакомой толпе и совершенно не мог сообразить, что же теперь ему делать и куда идти.

Постояв несколько минут в раздумье посреди тротуара, причем все прохожие немилосердно его ругали за то, что он загородил дорогу, Митрий решил идти так себе, наудачу, посмотреть город. Базар был в полном разгаре; на возах лежали груды картофеля, моркови, луку зеленого, и мужики покрикивали, зазывая покупателей: «За картошкой, за картошкой подходи!» В открытых лавках висели говяжьи и бараньи туши, с которых капала кровь; горы ржаных и пшеничных хлебов высились на прилавках; в огромных корзинах кудахтали куры, крякали утки, бормотали индюки; лотки, наполненные раками, краснели, как кумач... С другой стороны шел целый ряд лавок, заваленных лопатами, кадушками, шапками, лентами, лаптями, мукой, посудой и проч., и проч.

У Митрия в голове закружилось от пестроты и разнообразия товаров, а главное — от количества их. Ему казалось, что всего этого страшно, неимоверно много. «Неужели все это съедят, купят, износят?» — думал он. Но сейчас же сам себя поспешил поправить и успокоить. «Ведь в Воронеже, говорят, шестьдесят тысяч жителей, — вспомнил он. — Ну-ка, по шапке каждому — шестьдесят тысяч шапок! Дурак же я! Есть кому и съесть, и выпить, и износить!» И, глядя на длинный ряд телег, наполненных овощами и корчажками молока, он с гордостью подумал: «А все, видно, мужик кормит город! Ишь, все мужики, все мужики»... Обилие мужиков было ему приятно, и он смелее стал поглядывать по сторонам. Что ж, конечно, он мужик... но вот же, и мужики городу нужны! Вон мужики продают молоко... мужики везут дрова... мужики красят дом... Везде мужики!

Однако, когда базар остался позади и Митрий вышел на широкую красивую улицу, по которой ходила конка, его приподнятое настроение сменилось опять робостью и жутью. Навстречу ему попадались уже не мужики, не торговки, а чисто одетые господа, офицеры, барыни, чиновники, и все они, казалось, смотрели на Митрия странно, как будто негодуя, зачем этот мужик затесался сюда? И Митрий под этими взглядами постарался сжаться, чтобы не очень уж попадаться на глаза, и тихонько пробирался по стеночке* боясь кого-нибудь толкнуть или задеть.

Но вдруг он позабыл свое намерение и, разинув рот, остановился. Перед ним открылись зеркальные окна магазина, и за стеклами он увидел гору книжек в голубых, розовых и желтых обложках. Митрий прильнул к окну и стал разбирать заглавия. Но книжки и авторы их были Митрию незнакомы; попадались такие заглавия, которых он даже и не понимал, а главное, его ошеломили выставленные на некоторых книгах цены — рубль, два рубля, даже шесть! Его даже мороз по коже подрал, и острое, жгучее чувство зависти, смешанной с грустью, зашевелилось в его душе. Нет, видно, не для него все эти книжки; не для мужиков ученье; слишком дорого все это, и никогда, знать, мужику не догнать господ. Вон они едут мимо него, идут, нарядные, сытые, веселые люди; это все для них; они читают эти книги, они все знают, оттого им и хорошо живется, а вот он, грязный, неумытый, оборванный мужичонка, с мешком за плечами, в котором болтается ломоть черствого хлеба, в рваных лаптях, жмется к стеночке и боится даже глаза поднять. А туда же о книжках думает... к чему это? Вон, сиди, ступай, на возу, на базаре, продавай картошку, или дрова таскай, или бочки с нечистотами вози — это твое дело, на то ты мужик. А книжки... не для тебя, Митюха, книжки!