Голгофа - Гомин Лесь. Страница 30

Отец Амвросий почуял скрытую угрозу в словах Иннокентия и, поняв, испугался. Иннокентий подождал минуту и продолжал:

— Веру ломать нельзя, отче, ибо народ сам себе выдумает святого без нас, и тот святой не будет похож на церковного. Народ Владимиркой не запугаете, господин исправник. Меня, вас Синод может отправить по Владимирке. Но всю Бессарабию — не в силах. Пусть приедут теперь и заткнут глотки, вырвут языки, пусть попробуют! Тут уж не обо мне, не о вас, не о Синоде, а о самой церкви беспокойтесь. Свалите святого и, может быть, церковь разрушите и сами погибнете под ее руинами, погибнет церковь. В противном случае — зачем же тогда вы и я, и церковь, и Синод, и власть, если все мы не знаем, кто наш святой, а кто нет. Зачем тогда все мы, где тогда разум и власть вашего Синода? Без вас мне не удержаться — это правда, я это понимаю. И я вам подчиняюсь, преклоняюсь перед вами. Но и вам без меня не удержаться. Поэтому так прямо и скажем себе. — Он передохнул. — А теперь, господин исправник, я вас слушаю, — нагло закончил Иннокентий свою пространную речь.

— Ваша правда, уважаемый чудотворец Да. Но вы не забывайте, что вблизи вас нахожусь я, властью императора всероссийского балтский исправник Станислав Эдуардович Масловский, и пока что я существую. Если Синод против вас бессилен, то я… Но, впрочем, читайте сами.

— Так… отче Иннокентий. Вблизи вас существую еще и я, балтский исправник, как видите, — продолжал он далее спокойно. — Так что путешествие по Владимирке для вас не исключается, а наоборот. Имейте это в виду, совершая свои чудеса.

Иннокентий пристально посмотрел в глаза исправнику и прочел в них свой приговор. Снова побледнел, впервые почувствовав на своем пути настоящего врага. Врага сильного, опасного, который подкрался к его гигантскому сооружению, нашел лаз к самому фундаменту и подложил под него взрывчатое вещество. Подложил и, уверенный в этой ужасной разрушительной силе, ехидно, кровожадно ощерился и ждет своего часа. Ждет, чтобы разрушить до основания славу и митру кишиневского архипастыря, и Петербург, и все пять его вех на дерзком пути к цели. Представил это блаженный инок — и вздрогнул всем телом, осел, сник, как парус, когда падает ветер. Подавленный сёл возле исправника.

Кто знает, куда исчезает мужество? Видел ли кто щелку, через которую вползает маленький, незаметный серый ужас? Как он проникает в сердце и замораживает кровь в жилах? Этого никто не может сказать. Но это видел балтский исправник и твердо решил:

«Мой! Теперь могу делать, что хочу!»

И, пристально глядя в глаза Иннокентию, тихо, но внятно произнес:

— Так вот, отче, говорите дальше.

Иннокентий молчал.

— Нечего? Тогда слушайте внимательно.

Иннокентий склонился к исправнику и жадно ловил каждое слово, отодвигавшее от него опасность. Слушая, он испытывал что-то еще, кроме ужаса. Чувствовал, что найдет общий язык с исправником и что тот может стать для него не пугалом, а другом.

А Станислав Эдуардович говорил уверенно и убедительно:

— Понимаете, в чем здесь опасность?

— Понимаю.

— То-то же.

Резные фужеры отца Амвросия снова наполнились и поднялись над столом, за которым пропивалась судьба крестьянских семейств, пошедших на потребу христовой церкви.

19

Старая Мавра ног под собой не чует. Шестой год служит она отцу Амвросию, каких только гостей ни видала, а такого не было еще в доме ни разу. Бывало, даже губернатор каменец-подольский завернет в гости, а в доме, словно на корабле в тихую погоду: никто тебя и не побеспокоит. А тут на… приказано, чтобы через три часа все было. Мавра еще раз пересчитывает, что нужно приготовить, пока эти высокопоставленные гости изволят прибыть.

— А чтоб вас нечистый взял! Тут только птичьего молока нет, в этом списке.

Никак не уразумеет старая, что и как подать и как прислуживать высоким гостям. А отец Амвросий к себе даже не допускает.

— Мавра, не выводи меня из себя. Сказано — готовь, значит, не спрашивай.

Грохнул дверью и побежал, как мальчишка, по ступенькам. Вскочил в карету и — вихрем в монастырь. А оттуда вернулся, заперся в кабинете и послал карету на вокзал.

С ног сбилась старая. Всю прислугу переполошила. Такую кутерьму подняла, что даже уверенный в себе Герш Бухман, постоянный поставщик его преосвященства, вытаращил на нее глаза.

— Да что вы, царя встречаете? Где я вам, к черту, наберу таких вин, которые здесь записаны? Их же только исправник раза два в год берет, вот для него и держу. А вы что придумали?

— Ой, Герш, не спрашивайте. Кажется, это сам исправник и писал. Как бы нам обоим не досталось. Несите лучше.

Предупреждение весьма резонное. Зная исправника, Бухман не спорил. Пока ожидали карету с важными гостями, он соорудил такой стол у преосвященного Амвросия, что сам исправник потом к рождеству на целых полсотни меньше с него взял. Так и сказал ему:

— Молодец вы, господин Бухман. Ей-ей, у вас есть вкус, которого недостает, наверное, и самому гофмейстеру двора его величества императора российского. Вы произвели впечатление.

Герш Бухман, местный король гастрономии, так и до смерти не узнал, как пригодился его вкус в делах господина исправника и его преосвященства. Для него большее значение имело то, что с тех пор господин исправник стал проявлять интерес к его магазину, а от этого его диви-денты поправились, как на курорте исправникова жена. Мавра тем временем целиком переложила полномочия на Бухмана, хотя и тревожилась, не унизила ли чем православную веру, допустив к столу преосвященного отца Амвросия неверного еврея.

«Но, я думаю, бог простит. Сам же отец Амвросий за руку с ним здоровается. Видно, оно все равно, что еврей, что нееврей. Он ведь тоже богу молится».

Загремела карета. Мавра помчалась к Бухману.

— Ой, Герш, удирайте скорее, чтобы не застал вас отец Амвросий. У него какие-то гости будут.

Бухману и не нужно этого говорить. Зачем ему попадаться на глаза гостям отца Амвросия, на которых этот хапуга так тратится? Мавра осматривала стол, накрытый Бухманом, как осматривает полководец свое войско перед решительным сражением. Даже умилилась, как все умело и красиво расставлено. Кажется, если вынуть из ряда бутылочку да переставить ее на другое место или убрать какую-нибудь тарелочку, то все так и рассыплется на кусочки, превратится в гору посуды и еды. А сейчас — даже глаз радует.

Звонок. Мавра опрометью кинулась открывать дверь. Впилась глазами в прибывших, достойны ли гости такого стола или же зря потели они с Бухманом? Кажется, нет. Отец Амвросий, обычно суровый со всеми, так любезно и мило улыбается им, даже голову набок склонил.

— Не побрезгуйте, дорогие гости, нашим гостеприимством. Угостить так, как умеет в Петербурге высшее общество, мы, конечно, не сможем, а впрочем, вкусите хлеба-

соли и нашей, — сладко приговаривал он.

Сам открыл перед ними двери и, казалось, готов был устелить собой пол, чтоб им мягче было ступать.

— Да мы, отец Амвросий, сперва желали бы за дела приняться, а там уж и погостить можно было б. Ваш монастырь…

— Э, да что там! Успеете! Дела не убегут, а обитель наша не передвинется. Тело с дороги отдыха просит. Вон посмотрите на господина Тарнавцева — на нем лица нет. Вам, господин Балабуха, не сглазить бы, не повредит и попоститься, а вот господину Тарнавцеву с его здоровьем грех в делах слишком усердствовать.

Повел высоких гостей в свои покои. А сам даже в лице меняется, посматривает, не идет ли на подмогу Масловский. Но исправник отнюдь не торопится: пусть помучают немного старого, страха нагонят. Легче договориться будет.

— Вашими устами да сладкие молитвы творить, отец Амвросий, — сказал синодальный миссионер Скворцов. — Господин магистр богословия Балабуха — большой эгоист. А господина Тарнавцева мы совсем заморили в дороге. Какой же из него получится чиновник особых поручений святейшего Синода, если мы его будем так гонять. Пусть передохнет немного в уютном жилище отца Амвросия.