Голгофа - Гомин Лесь. Страница 27

Синика доедает завтрак и соскакивает с телеги, чтобы напоить лошадей. К телеге подходит старичок со слезящимися глазами. Дедок мнет шапку и медленно, неуверенно спрашивает Синику, не купит ли он у него пару волов. Хороших, молодых пару волов, за которых дед возьмет недорого. Совсем недорого. Это последнее и единственное его имущество, больше у деда ничего нет. За эти деньги он хочет купить своей душе вечный покой там, в раю, возле пэринцела Иннокентия.

— Сколько же вы хотите, дед?

— Двадцать рублей… — шепчет тот со страхом.

Он пугается названной цифры. Он бы и не просил столько, но очень уж хочется больший дар дать на церковь, чтобы большей благодати сподобиться. Но если проезжий пан не может за столько купить, он немного уступит. Бог видит: меньше он не должен брать.

— Пять рублей, — насмешливо бросает Синика. — Пять, дед, больше не дам.

— Мало, домнуле… Волы больно хороши.

— Пять, дед, больше — ни копейки.

Дед разводит руками. Он искренне сожалеет, что на может больше принести богу, и протягивает жилистую руку Василию.

— Давай, домнуле… бог с тобой. Мне волы не нужны. Я душу свою спасаю.

— Веди, дед, волов… — озадаченно говорит Синика, сам не понимая, что произошло.

Через четверть часа дед их привел. Пару хороших, рослых, темно-серых волов. Дед останавливает их возле телеги Синики и привязывает. Он даже не вспоминает о хорошем ременном поводе и отдает его вместе с волами. Но, принимая деньги, дед робко спрашивает Синику, не купит ли он и корову. Хорошую, молочную корову. Ее продает его соседка, старая вдова.

А почему бы не купить и корову? Василий может купить и корову. Он даст возможность приобрести уголок в раю и вдове.

— Пусть приведет.

Вдова просит дороговато за серую молочную корову. Она просит десять рублей.

— Эй, баба, я за пару волов пять дал, дам и тебе столько же за одну корову.

— Но то ж волы, а то молочная корова. Одна только и есть…

— Пять рублей.

— Восемь.

— Пять.

— Семь.

— Пять, баба, больше не дам.

— Мулцэним, домнуле… Пусть вам будет на счастье.

Синика от удивления сбил на затылок шапку. Десять рублей пара волов и корова, каким цена полтораста, а то и двести.

Нет, Синика не поедет домой. Синика будет помогать молдаванам отправляться в рай к богу, он поможет им добыть спасение у ног «пэринцела» Иннокентия. У Синики есть для начала деньги, и ему ничего не стоит списаться с купцом Елизаровым в Москве, тем, что покупает у него виноград на перепродажу. Синика оставляет купленный скот во дворе у деда и летит опять в Балту. Он телеграфирует купцу Елизарову, что может поставлять ему мясной скот по очень низкой цене.

В ответ получает согласие. Василий, дрожа всем телом, едет на станцию Балта, фрахтует вагоны и грузит первые двенадцать вагонов скота. Все это обошлось ему… в сто шестьдесят рублей, а с купца Елизарова он просит две тысячи четыреста четыре рубля. Почти даром.

Трепетно ждал ответа — денег на посланные накладные — и, когда получил перевод на полную сумму, решил:

«Куплю Мардаря! Не будет он сидеть у меня на шее. Вздохну свободно».

Синика нанял несколько батраков и двинулся с ними в глубинные села Бессарабии — пожинать урожай с посевов Иннокентия. Жадно, увлеченно, не жалея коней, рыскал по селам. Быстро изучил банковские и железнодорожные операции и хорошо, на груди, прятал свидетельства банков о вкладах на свое имя.

Только на пятой неделе вспомнил о доме. Оставил на время работу и помчался.

Въехал во двор, бросил вожжи и — опрометью в хату. Навстречу ему птицей вылетела Домаха. Упала на грудь, прижалась к нему. А он тихо-тихо погладил ее по голове, поцеловал крепко в губы и лег спать, не сказав ни слова. Не поворачивался язык ни спрашивать, ни рассказывать. Странно чувствовал себя Синика. Утром подался в степь, осмотрелся вокруг и лишь под вечер вернулся домой. А только поужинал — пошел к Гераське. Вошел, как и раньше, сел у края стола, подпер голову пятерней, раскурил трубку и молчал. А затем старая чабанская дойна снова зазвучала и взвилась вверх. Мардарь смотрел на него, и его даже жалость проняла.

— Мэй, Василий, ну и что же вы привезли?

— Ай-я? Что же привезешь оттуда, где нет ничего? Чего не знаю, того не скажу…

Синика ни словом не обмолвился Герасиму о своих операциях. Да и сидел как-то неспокойно у него, словно у врага, которого пришел убить, а узнал в нем родственника.

— Вот уж характер у вас, сосед, упрямый, — заговорила Мардариха. — Вы словно в темном амбаре: ходите, стучите, толкаетесь везде, а кругом одни стены и двери нет. И никак выхода вам не найти. Бросил жену, уехал, вернулся и не спросит, как она и что.

— Правда ваша, соседка, правда. Двери именно и нет. Да если б и была, то навряд ли стоило бы на свет выходить. Но вот что, сосед Герасим, — большое вам спасибо. Уж если что случится, помните: Василий Синика — самый первый ваш приятель и советчик. Жизнью рискнул бы, а помог вам. Клянусь, что нет такого, чего бы не сделал вам за ваше ко мне отношение.

Василий окончательно признал в противнике родню и даже больше — почувствовал искреннее желание открыться ему во всем. Но это было лишь на мгновение. В следующую секунду он снова насторожился.

— Где ж это вы были? — спросила Мардариха. — Куда ездили?

— Эх, где был, там уже нет. Искал доли — не нашел. Заплуталась она, соседка.

У него вдруг возникло решение, до которого он до сих пор не додумался. С тем и обратился к Герасиму:

— Слушайте, сосед… у меня есть дела в городе. Я снова должен уехать из дому. Понимаете? Хочу попросить вас помочь советами моей Домне. А потом… Может, и продам вам свой хутор.

Сверкнули глаза у Герасима. Скривился рот, и слово застряло в глотке. Должен был откашляться, чтобы ответить на это предложение. Только и смог выдавить:

— Да уж как-нибудь… Оно же, знаете…

Синика пожал руку Герасиму и пристально посмотрел ему в глаза.

— Так и знайте, хутор я не продам никому — только вам. Земля должна быть в таких руках, как ваши и… мои. — Он внимательно посмотрел на свои руки и добавил:

— Такие всю землю удержат. Да!

Ушел — и не оглянулся больше. А через неделю Василий снова уехал в дальние села к границе с Румынией.

17

Золотое утро тронуло землю раннеосенней свежестью. Ночь, покрывшая серебристой чешуей крыши домов, таяла, стекали на землю искристые слезки. Балта еще спала, только торговки торопились перехватить приезжие подводы. Но Герасим на то и хозяин, чтобы не спать даже в такое время. Он давно встал, наладил телегу, засыпал лошадям фураж. Успел и одеться. Только бы еще к святому сходить, увидеть — и домой.

Он обошел монастырь со всех сторон, останавливаясь перед каждой телегой, которые стояли вокруг монастыря; прислушивался, о чем говорили.

— Ел есте мынтуиторул ностру! Ел есте преотул чел маре!

— Пэринцел Иннокентий сегодня и половины не принял бы, если б изволил выйти к нам, грешным. Говорят, он все молится, никого не пускает. Наверное, не увидим его.

Слушал Герасим, и сердце его тревожилось.

«Хоть бы не зря лошадей гонял и время тратил, вон, оказывается, как трудно его увидеть».

Возвратился на постоялый двор взволнованный. Тревожно повел Липу и Домаху в обитель Иннокентия. Домаха все же выбралась из дому к святому.

Лелеяла в сердце надежду, что бог поможет ей. Герасим шел, задумавшись.

— Мэй, Гераська, и вы тут? Не выдержали, значит? Хорошо, хорошо делаете, — крикнул Семен Бостанику, повстречавшись с Мардарем.

Да вот! Но как тут устроить это посещение, не посоветуете ли? А то вот молодка хочет его увидеть, — показал он на Домаху.

— Трудно. Не принимает теперь святой. Все молится. Разве что через отца Кондрата как-нибудь.

Семен Бостанику уже в монашеской одежде, чисто вымытый и причесанный.

Он ведет посетителей к отцу Кондрату, который вхож к святому. Никто не смел нарушить заповедную границу между его кельей и грешным миром, богом проклятым. Только его одного сподобил святой своей великой ласки.