Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен. Страница 60

Я встал на колени и прижал его ладони к лицу. Слезы увлажнили мои щеки, они текли как вода со скал. — Тогда… ради меня. — сказал я. — Спаси их ради меня. Я знаю, чего прошу. Но я прошу. Ради меня.

Он взглянул на меня, и я увидел, что слова мои тронули его, увидел в его глазах борьбу. Он сглотнул.

— Что угодно, — сказал он. — Что угодно, но не это. Я не могу.

Я взглянул на его прекрасное окаменевшее лицо, и пришел в отчаяние. — Если ты меня любишь…

— Нет! — лицо его застыло в напряжении. — Не могу! Если я сдамся, Агамемнон сможет оскорблять меня, когда заблагорассудится. Меня не станут уважать ни цари, ни воины! — Он дышал тяжело, словно после долгого бега. — Думаешь, я желаю их гибели? Но я не могу! Не могу! Я не могу поступиться этим!

— Тогда сделай иначе. Пошли мирмидонян, в крайнем случае. Пошли меня вместо себя. Одень меня в свои доспехи, я поведу мирмидонян. Все подумают, что это ты. — Сказанное мной поразило нас обоих. Словно слова были произнесены помимо моей воли, порожденные кем-то иным. И все же я уцепился за эту мысль словно утопающий. — Понимаешь? Ты не нарушишь клятвы и греки будут спасены.

Он уставился на меня. — Но ты же не умеешь сражаться, — сказал он.

— Мне и не придется! Они так тебя боятся, что если я покажусь, они разбегутся.

— Нет, — сказал он. — Это слишком опасно.

— Прошу тебя, — схватил я его за руки. — Опасности нет, все будет в порядке. Близко я не стану подходить, и Автомедон будет рядом, и остальные мирмидоняне. Не можешь сражаться — не надо. Но спаси их хоть так. Позволь мне сделать это. Ты же обещал все, что угодно.

— Но…

Я не дал ему ответить. — Подумай! Агамемнон узнает, что ты все так же противостоишь ему, но воины будут тебя обожать. Нет большей славы — ты докажешь им, что даже твоя тень более могущественна, нежели все войско Агамемнона.

Он слушал.

— Могучее имя твое спасет их, не сила копья в твоих руках. Тогда они станут смеяться над слабостью Агамемнона. Понимаешь?

Я следил за его взглядом, видел как исчезает из него нежелание. Он представил это, троянцев, разбегающихся при виде его доспехов, то, как он обойдет Агамемнона. Людей, валящихся с благодарностью ему в ноги.

Он сжал мою руку. — Поклянись, — сказал он. — Поклянись мне, что если пойдешь, не станешь сражаться. Останешься с Автомедоном в колеснице и позволишь моим мирмидонянам пойти впереди тебя.

— Да, — я сжал его руку. — Разумеется. Я же не безумец. Просто напугаю их, и все. — Я пришел в возбуждение от этой мысли. Наконец виден свет в бесконечном мраке его ярости и гордыни. Я спасу людей, и спасу его от него самого. — Позволишь?

Он колебался, зеленые глаза вперились в мои. Затем, очень медленно, он кивнул.

Ахилл опустился на колени, застегивая на мне доспехи, пальцы его были столь быстры и легки, что я почти не мог уследить за тем, как он завязывал, подтягивал лямки и ремешки. Он надевал на меня предмет за предметом — бронзовые нагрудник и наголенники, туго облегшие мое тело, кожаный поддоспешник. Проделывая все это, он не прекращал тихо и настойчиво наставлять меня. Я не должен сражаться, не должен отходить от Автомедона и других мирмидонян. Мне следует оставаться в колеснице и отступать при первых же признаках опасности. Можно преследовать бегущих троянцев до Трои, но нельзя сражаться с ними у ее стен. И более всего следует мне держаться подальше от стен города, откуда в меня могут попасть лучники, выискивающие, кто из греков подберется к ним слишком близко.

— Будет совсем не так, как было раньше, — сказал он. — Когда там был я.

— Знаю, — я пожал плечами. Тяжелые доспехи неотвратимо давили на плечи. — Чувствую себя Дафной, — сказал я ему. Он не улыбнулся, только подал мне два копья, наконечники их ярко сверкали. Я взял их, кровь начинала шуметь у меня в ушах. Он еще говорил что-то, советовал, но я уже не слышал. Слышал лишь нетерпеливое биение своего сердца. — Скорее, — помню, сказал я.

Последнее, шлем, укрывший мои темные волосы. Он повернул ко мне бронзовое зеркало. Я смотрел на себя в доспехах — зрелище было знакомым, словно собственные руки, прорезь шлема, серебристый меч на поясе, бляхи кованого золота. Все так безошибочно, помимо воли узнаваемо. Только глаза были моими собственными, темными и большими, чем у него. Он поцеловал меня, перехватывая мое дыхание своей сладкой теплотой. Потом взял меня за руку и мы вышли к мирмидонянам.

Они были уже построены, вооружены и выглядели неожиданно грозно — ряды, закованные в сверкающий, как крылышки цикад, металл. Ахилл провел меня к колеснице, запряженной его тройкой — не покидай колесницу, не мечи копья, — и я понял, что он боится, что я выдам себя, если ввяжусь в бой. — Все со мной будет хорошо, — говорил я ему. И отвернулся, устраиваясь в колеснице, пристраивая копья и стараясь встать устойчиво.

Ахилл бросил несколько слов мирмидонянам, махнув рукой в сторону дымящихся корабельных палуб, черный пепел от которых летел к небесам, человеческая масса, клубившаяся подле них. — Верните мне его невредимым, — сказал он им. Они закивали и заколотили копьями о щиты в знак согласия. Автомедон встал впереди меня и разобрал вожжи. Все мы знали, отчего колесница была необходимостью — побеги я просто по берегу, и меня невозможно будет выдать за него.

Кони зафыркали и дернули, чувствуя руки колесничего. Колеса вздрогнули, я пошатнулся и копья мои стукнули друг об дружку. — Разбери их, — сказал он. — Так будет проще. — Все ждали, пока я неловко переложил одно из копий в левую руку, при этом задев собственный шлем. Пришлось потянуться поправить его.

— Все будет хорошо, — сказал я им. И себе.

— Готов? — спросил Автомедон.

Я бросил последний взгляд на Ахилла, стоящего у своей колесницы, почти в растерянности. Дотянулся до его руки, и он схватил мою. — Будь осторожен, — сказал он.

— Буду.

Хотелось еще много чего сказать, но тогда мы этого не сделали. Будет, думали мы, еще время поговорить, вечером, завтра, и еще целые дни после того. Он отпустил мою руку.

Я повернулся к Автомедону. — Я готов, — сказал я ему. Колесница покатилась, Автомедон направлял ее к плотной полосе песка у заплесков наката. Я ощутил, как мы достигли ее, колеса выровнялись и колесница покатилась легче. Мы повернули к кораблям, набирая скорость. Я ощущал, как ветер бьет в шлем, в его гребень, и знал, что конский волос его летит за мной по ветру. Я поднял копье.

Автомедон пригнулся, чтобы меня увидели первым. Песок разлетался из-под колес, а позади нас бежали мирмидоняне. У меня стало перехватывать дыхание, а пальцы до боли сжались на древках копий. Мы пронеслись мимо пустых шатров Идоменея и Диомеда, повернули вслед линии берега. И наконец первые групки людей. Лица их было не различить, но я услышал их крики, полные неожиданной радости — «Ахилл! Это Ахилл!» И я ощутил облегчение. Получается.

Еще две сотни шагов пронеслись под колесами, впереди были корабли и войска, головы повернулись в нашу сторону и ноги мирмидонян били слитно били в песок позади нас. Я задержал дыхание и расправил придавленные моими — нет, его, — доспехами плечи. И, высоко подняв голову, я воздел копье, уперся ногами в боковины колесницы, молясь, чтобы мы не наехали на кочку, что могла вышвырнуть меня, — и закричал, и дикий леденящий вопль потряс все мое существо. Тысячи лиц, греческих и троянских, обратились ко мне, полные ужаса и полные радости. И с грохотом мы оказались среди них.

Я снова закричал, имя его вырвалось из моей глотки, и я услышал ответные крики сражающихся греков, звериный вой надежды. Троянцы перед нами начали разбегаться во все возрастающем ужасе. Я победно оскалился, кровь закипела в моих жилах, злобная радость обуяла меня, когда я увидел, как они бегут. Однако троянцы были храбры, и далеко не все из них побежали. Рука моя, сжимающая копье, угрожающе поднялась.

Должно быть, дело было в доспехах. Или в том, что я годами наблюдал за ним. Но плечи мои и все тело утратили привычную колеблющуюся неуклюжесть. Я словно стал выше, сильнее и ловчее. И, не успев подумать, долгим, сильным движением я метнул копье в грудь троянца. Факел, что он готов был швырнуть в корабль Идоменея, выскользнул из его руки и зашипел на песке, а тело завалилось назад. Истек ли он кровью или разбил голову, я не видел. Мертв, подумал я.