Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 27

жимает. На нем надет двубортный костюм коричневый, как он его сшил

в 47-м или в 48-м году, так, когда едет в большой город, надевает. И вот он

все ходит, ходит и видит, что я тоже подхожу. Я встала, и он ко мне под-

ходит, кулаки сжал и говорит: «Красиво нарисовано». Ну что ты! Такая

нетленная красота перед тобой, лучше мужик сказать не мог. Как умел.

Стихотворение должно быть красиво написано. В нем должна быть

красивая поступь, которая слышится. Это все Тарковский делал. Притом

не искусственно. И то, что он первоклассный поэт – вне всякого сомне-

ния. И то, что он был не замечен, мне очень даже нравилось. Он не для

массового читателя и слушателя поэт. Это всегда меня очень радовало.

Ю. К.: Точно так же, как Никулина Майя тоже не для массового чи-

тателя.

М. Н.: Вот и хорошо.

Ю. К.: Здесь, в Свердловске, в Екатеринбурге, в 70-е годы, я помню,

были…78-й год где-то, у нас постоянно была чехарда с руководителями

университетского литобъединения после смерти Бориса Марьева. И при-

шел Яков Гаврилович Танин. Мужик он ничего был. Фронтовик, но, как и

все в то время, слабые люди, я имею в виду слабые на культурную тради-

цию, в нем этой традиции не было, поэт он был никакой. Он меня достал,

я с ним поссорился, нагрубил даже страшно – жалею об этом, все-таки он

был старше меня. Он любил повторять такую фразу: «Вот Тарковский –

эстет, но не поэт. А Майя Никулина – эстет, но поэт».

М. Н.: Хорошая шутка.

Ю. К.: Я обижался и за тебя – что значит «НО поэт»? И за Тарков-

ского обижался. Такая уступка. Проходят годы, я сейчас понимаю, что он

не закладывал тот смысл, который я понимаю. Тут об энергии речь идет.

В Майе Никулиной больше энергии.

М. Н.: Юра, ну ты же понимаешь, что, в конце концов, речь всегда

идет об энергии. Что касается красоты, тут совершенно все понятно. Это

как корабелы говорили: самый надежный, самый устойчивый и самый

скоростной корабль – самый красивый. То есть во всем сделанном красо-

та – это знак качества.

Ю. К.: Это правда, что Тарковский был самый красивый мужик кон-

ца XX века?

М. Н.: Да, Тарковский был очень красивым. Но знала я и красивее.

Это была та самая красота, истинная высокопробная, первое ощущение

от которой – этого не может быть.

Ю. К.: О Пастернаке мы не договорили немного.

М. Н.: Пастернак – чрезвычайно емкая, богатая фигура, для разго-

вора просто неизбежная. Почему? Потому все люди, которые пишут сти-

хи, очень многие, полагают, что воплощенный поэт, такая фигура, это и

есть Пастернак, поэтическая работа которого заключается в следующем:

сплошное чувствилище, сплошной орган слуха, зрения, обаяния, осяза-

ния. И все, что раздражает эти органы слуха, зрения, обаяния, осязания,

немедленно обрастает словами, притом набираемыми в огромном коли-

честве, пафосно, горячо. Все это просто скручивается в свиток, ну просто

город. Все это очень интересно, но есть ведь такой огромный искус по-

лагать, что так и нужно. Так нельзя. Так можно только Пастернаку. Когда

у него «… и плавает плач комариный…»37 – это очень хорошо. Когда он

слышит и откликается на эти раздражители, – это классно. Но когда раз-

дражителем становится, скажем, Великая Отечественная война, и когда

он пишет: « В неистовстве, как бы молитвенном, / От трупа бедного

ребенка / Летели мы по рвам и рытвинам / За душегубами вдогонку»38 –

это абсолютно тот же принцип, но здесь Великая Отечественная война.

Избавь меня Бог сказать что-то плохое про Пастернака, он великий поэт.

И там, где он чувствует слышит, видит, осязает и реагирует, – классно.

Что касается стихов о войне, только одно-единственное где: « В этом

году / Слово за флотом»39 – тут ощущение перемен. Вот камертон Ве-

ликой Отечественной войны ( начинает напевать и выстукивать ритм):

«Вставай, страна огромная, / Вставай на смертный бой…». Люди, ко-

37 Б. Л. Пастернак. «Степь».

38 Б. Л. Пастернак. «Преследование».

39 Б. Л. Пастернак. «В низовьях».

торые писали о войне, большие поэты, средние поэты, вот этот смертный

бой… Ничего подобного он не слышит, не знает.

Ю. К.: Ты как-то сказала: «Юра, есть птички – воробей и соловей.

Воробей все клюет: зернышко, червячка. Попадется конское яблоко –

и навоз будет клевать. А соловей ест только червячков». И поэты также,

видимо.

М. Н.: Юр, это абсолютно вопрос профессионализма. Это каждый

должен для себя решить: это я могу, а этого я не могу.

Ю. К.: Ну, вот ты мне говорила, я еще пацаном был: «Юра, главное

в поэте – это чувство объема, чувство вкуса и чувство меры». У Пастерна-

ка, мне кажется, нет чувства меры. У Бродского не было чувства объема.

М. Н.: Пастернак, это я не в плане его ругать, кроме себя, в жизни

ведь никого не видел. И, в общем-то, кроме себя, ничем не интересовался.

Я не держу это за грех. Если мне скажут, что Моцарт также делал, да ради

Бога! Но вот в чем дело: там, где он слышал свое, ему было простительно

то, что многим непростительно. Исключая стихи о войне. И лучше бы он

их не писал. Тут просто видно, что такое Пастернак. Каждая моя встреча

с Пастернаком заканчивается одинаково: читаю, читаю, читаю, а потом –

Боже! Как люблю Бунина. Потому как никогда такой энергии у Пастерна-

ка не было. Ты помнишь, в «Орде»? Почти эпический рассказ, как темной

грудью ребенка кормит.

Ю. К.: Получается, что Пастернак – это поэт детали, мелочи.

М. Н.: Так и должно быть.

Ю. К.: Он пишет массу стихов, и чтобы сказать как Мандельштам:

« В Европе холодно. В Италии темно. / Власть отвратительна как руки

брадобрея»40, Пастернак выписывает сто стихотворений. Я сейчас читаю

книгу Дмитрия Львовича Быкова, я разлюбил и Быкова и Пастернака.

М. Н.: Ой, дашь мне почитать, я не читала.

Ю. К.: Конечно, дам. Я начал читать с восторгом, потому что вижу,

что Быков любит Пастернака. Потом в середине книги я понял, что меня

обманывают: и «1905-й год» хвалит, и «Лейтенанта Шмидта». Это вещи

абсолютно недостойные русской культурной поэзии. Это написано, что-

бы тебя не расстреляли. Я понимаю, когда Ахматова писала стихи, чтобы

спасти сына. Пастернак, опережая события, отмывался заранее.

М. Н.: Это образ жизни. Когда домработница в белом переднике по-

дает салфетку. Приходишь, открывают и спрашивают: вам назначено?

Это оторопь просто. Как одна моя товарка любила-любила Пастернака,

потом его разлюбила, наслышанная про его страдания… « Как гордимся

40 О. Э. Мандельштам. «Ариост».

мы, современники, / Что он умер в своей постели!» 41 . Так вот моя товарка, вся дрожа, переехала в Переделкино и спрашивает: «Скажите, где дача

Пастернака?» Она думала, что это домик в три окошечка. И услышала

ответ: «Вы вдоль нее идете». И все.

Ю. К.: Для себя хотел бы прояснить вот что: мы тут как-то с Еленой

Владимировной Шароновой даже чуть не поругались из-за этого. Она по-

няла так, что ты сказала, что Лермонтов больше Пушкина. А я ей говорю,

что нет…

М. Н.: Я говорю, что влияние Лермонтова на русскую поэзию боль-

ше, чем у Пушкина. Ибо никаких прямых последователей я не вижу.

Больше того, судя по тому, как пошла наша история, какой у нас нацио-

нальный характер, все-таки мы зверски страстные люди. Я вообще счи-

таю, что поэт интересен тогда, когда он один такой.