Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 26

но. Как говорится, в России нужно жить долго, копать глубоко.

Ю. К.: Значит, поэтому ты и знаешь город так хорошо.

М. Н.: Ну так вот, и когда я пришла с работы, прихожу к Лидке. Вова

у нее, и вроде бы как вот и хорошо, говорит, а то я тут уже истосковался

весь. И идем ко мне, приходим ко мне домой, а он тогда жил на Эльмаше.

Хотя, надо сказать, он был здесь личностью известной: девушкам

безумно нравился…

И приходим мы домой, говорю: «Ну, Вова, значит, последний трам-

вай ходит отсюда без пятнадцати одиннадцать». А он: «Зачем ты мне это

говоришь? Я больше никуда не пойду. Я дома». Я считаю, что это пра-

вильно. Это не хулиганство и не хамство. Человек говорит такие вещи

только в том случае, когда он имеет на это право, которое сообщено из

других пространств. И еще одно: очень мало людей, которые это вообще

могут. Судьба сложилась таким образом, что Маша действительно дочь

Вовы Кочкаренко.

Ю. К.: Ну, она похожа на него.

М. Н.: Да. Но никакого такого особого места в моей жизни он не за-

нимал, его всегда занимал кто-то другой, и, вообще, я всегда жила одна.

Он ни в чем не виноват: он был человек, рассчитанный на очень короткий

срок пребывания в жизни. А у меня на таких людей какое-то зверское чу-

тье. Помню прекрасно, как что-то он сказал, а я говорю: «Да ну тебя, тебя

уже и в живых-то не будет». И это точно так и есть. Люди, которые рас-

считаны на очень короткое пребывание в этой жизни, живут совершенно

на других скоростях, спрашивать с них ничего нельзя. И грех – не грех,

я понимаю, но спрашивать с них ничего нельзя.

Ю. К.: Ведь он поэт был.

М. Н.: Он действительно умер очень рано, ему было 35 лет, а уехал

вообще… Родилась Маша, его забрали в армию, потом он уехал на Кам-

чатку… Он всегда жил где-то там на северах, потому что ему нужно было

успеть.

Ю. К.: Там больше свободы.

М. Н.: Да! Там практически советская власть была совершенно от-

носительна, бюрократия была совершенно относительна.

Е. Ш.: Он туда работать ездил?

Ю. К.: Да просто сбежать от этого дерьма советского.

М. Н.: И больше того, то, что мне досталось, это совершенно честно,

потому что нет такого мужчины, который бы это вынес. Я не хочу их уни-

зить и так далее, просто это не для мужчины. У меня были все больные

люди, они лежали, несколько лет до туалета не могли доходить. Этого

мужчины выносить не могут. На Эверест залезть могут, покорить Тихий

океан могут, спасти кого-нибудь из огня могут, а этого не могут. И я вся-

чески способствовала тому, чтобы он уехал, потому что это правильно.

Ю. К.: А эта разлука была мучительной для тебя?

М. Н.: Ты знаешь… Нет.

Ю. К.: Не было мучительным?

М. Н.: И я тебе скажу, не надо думать ни про кого плохо. Я тебе

скажу, в чем тут дело. Каждый человек возвышенное и земное связыва-

ет по-своему, каждого по-своему, это жутко трудно. Я много-много лет

страшно занята была. Я спала по два часа в сутки, по три, я не спала сут-

ками. Слава Господи, что я спокойно могла не спать.

Ю. К.: У тебя рекорд-то какой был?

М. Н.: Семь суток. У меня уже руки так вот дергались. И, как тебе

сказать, и еще одно товарищи: на Машу мама моя и бабушка просто всю

жизнь положили. Когда мы начали лечить Машку, и мне сказали поить ее

отварами из трав через каждые 40 минут, мы круглосуточно это все толк-

ли, парили. Думай об этом что хочешь, я ни о чем другом просто не ду-

мала. Маша моя всегда была немыслимо очаровательной, она была такой

ребенок… Ни разу не сказала «нет», ни разу не сказала «не хочу», ни разу

не топнула ножкой, не закапала ни одного платьица, это был просто ангел.

Ю. К.: Ты публиковалась, наверное, не сама, не бегала…

М. Н.: Ну что ты, никогда.

Ю. К.: Первая книжка – 69-й год.

М. Н.: Это сделала Эмма Бояршинова.

Ю. К.: А Володя когда погиб?

М. Н.: В 76-м.

Ю. К.: Это значит Маше сколько… 12 лет было.

Е. Ш.: А севастопольские ваши друзья?

М. Н.: О! Мои севастопольские друзья – это лучезарная страница

моей жизни. Во-первых, я правда безумно люблю Севастополь и много

про него знаю. Вся моя родня – Севастополь. Севастополь действительно

необыкновенный, красивый город. Севастополь – это дважды Россия. Се-

вастополь – это такой оселок, на котором Россию постоянно проверяют

на прочность. И надо сказать, что традиции там держались очень долго.

Сейчас Украина делает все, чтобы их убить. Когда я познакомилась с Се-

вастополем, там еще держались эти традиции, ходили красавцы офицеры

с кортиками. Все друг с другом здоровались на улицах. Когда подходил

троллейбус, мужчины делали шаг назад, женщины садились, это что-то

невероятное. Тогда где-нибудь сидишь ночью, подходит патруль: «У вас

все в порядке? – Все в порядке». Ну, что-то невероятное. Там никто не

закрывал квартир. Никто не проверял билетов в кино и в театр. Что каса-

ется моих севастопольских друзей, это были люди из горноспасательной

службы Крыма, олимпийские боги, длинноногие красавцы. Все трени-

рованные, плавали как рыбы, летали как птицы, все рыцари без страха и

упрека. Было такое ощущение, что их хватит на три жизни. Никого нет.

Никто не дожил до сорока.

Ю. К.: Давайте уйдем от личного, потому что мы сейчас устанем.

Мы не договорили про Пастернака и совсем не говорили про Тарковско-

го. Тарковского мне жалко.

М. Н.: Тарковского… В то время, когда я купила вот такую стопку и

раздавала всем своим знакомым, он практически не был никому известен.

Тарковский, во-первых, это явление высококультурное. Что мне еще очень

нравится: рядом с тем, как легко добывалась известность во все эти от-

тепельные годы, когда были все эти лихие и крутые мальчики, он ничего

не сделал для того, ничего, напротив, соблюдал дистанцию. Ни в каких

отношениях он с ними замечен не был. Что говорит о том, что он как был

сам по себе, так и есть сам по себе. Тарковский очень интересен. Вот,

во-первых, язык. Это такой роскошный, чеканный русский язык. Ну вы же

все обратили внимание как эти, шестидесятники, уступили, разве у них

такой язык? Они легко переходили на разговорную интонацию. Ну, это все

понятно, почему. Успех, который они имели, от этого очень зависел. Собе-

седник Тарковского – не массовый слушатель и зритель. Никакого отклика

на сегодняшние социальные события нет у него, поскольку человек, рабо-

тающий по-крупному, работает с более обширными пластами времени. Те

товарищи жили в абсолютно конкретном времени. Их отклики на собы-

тия были просто сиюминутными, были ведь вообще репортажи со строек,

в этом видели живой ритм жизни, но кто об это сейчас помнит? Тарков-

ский всегда жил во времени просто очень большом. Тарковский, пожалуй,

ближе всего к Мандельштаму, только энергия не та. Он ведь и однооб-

разней по ритмическому рисунку. Собственно говоря, Мандельштам-то

просто пределен. Все стихи Тарковского, безусловно, красивы. Красоту

нельзя делать искусственно. Но она непременно должна быть.

Была у меня такая встреча. Ходила я по Русскому музею, там висит

портрет Феликса Юсупова, а Феликс Юсупов безумно похож на одного из

моих друзей. И я каждый раз к портрету подходила, смотрю – да, похож.

Смотрю я и вижу, такой мужичонка ходит, седенький, как будто из какого-

то райцентра. И он смотрит на Феликса Юсупова и даже руки к груди при-