Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 47

все газеты – абсолютно все. Вот я являюсь человеком, который читал не

десятки тысяч книг, а уже, по-моему…

Ю. К.: За сотню.

М. Н.: …ну за сотню свешивает – чудовищное количество!

Ю. К.: 150 тысяч книг.

М. Н.: О-о-очень много! Я вот сейчас иногда прихожу по старой па-

мяти в библиотеку, что ни возьмешь в руки, на всех карточках одна под-

пись – моя. Мало того, что мы их читали, мы их подробнейшим образом

расписывали:  допустим,  о  том-то  и  о  том-то  –  на  странице  такой-то  и

такой-то. Вот до такой степени тщательности! Ибо в старой библиотеке

работали вот таким образом. И, в общем-то, это была работа, которая мне

нравилась. Почему? Потому что я всегда любила читать и читать могла

сколько угодно. Некоторые люди читают и устают. Я – нет. Я, допустим,

беру «Моби Дика», и пока я его не прочитаю, я от него не отойду. Я могу

взять том Пастернака – и прочитать от и до. Я этому ужасно рада! Я счи-

таю,  что  это  меня  Бог  не  забыл.  Поэтому  меня  работа  эта  устраивала.

У нас там еще работали девочки, все такие неглупые, все университет-

ские, все жутко инициативные, мы детям устраивали всякие мероприя-

тия, всякие «елки», всякие путешествия по книжным сюжетам… Все это

было изобретательно и талантливо, девки действительно были очень не-

глупые. Но сейчас таких библиотек уже просто нет. В общем, сейчас би-

блиотека – нечто совсем иное, потому что сейчас разница между знанием

и информацией утрачена, а это вещи, товарищи, почти несовместимые.

И скажем, когда я беру ящик и по какому-то интересующему меня вопро-

су передо мной стоит 200 книг, и я, перебирая, ищу то, что мне надо, я, по

крайней мере, знаю, с каким глобальным вопросом я связалась. Когда мне

по компьютеру выдают книгу с одним ответом, я ничего не узнаю. Ну вот

это неправильно, это неправильно!

Ю. К.: За тебя кто-то уже подумал, нашел и выбрал.

М. Н.: Ну конечно! Мне как раз очень нравилась эта старая форма

работы, поскольку я сразу, как вот в это пространство входила, и когда

достаю один ящик, второй – и все об этом, и я вижу, какие люди об этом –

это одна работа, а когда теперь нажимаешь кнопку, и тебе ответ – это дру-

гая работа… С этой стороны мне работа нравилась, хотя платили нам…

Ну, товарищи, меньше, чем библиотекари и музейщики, в Советском Со-

юзе никто не получал. Я всегда, на всех своих работах, всегда получала

меньше всех. И сейчас точно так же. Вот так вот, никаких амбиций, ника-

142

ких претензий к судьбе не предъявляю. Когда как-то, помню, к нам при-

ехали (ну, какая-то декада была) чехословацкие библиотекари (мы устро-

или им прекрасный прием, они были от нашей библиотеки в восторге,

у нас здание было такое прелестное) и спросили: «Как же, вы, женщины,

на такие деньги?..» Мы им и отвечаем: «А мы работаем не из-за денег».

Они, видимо, истолковали это так, что у нас мужья там типа летчики. Вот

так. Тогда, товарищи, муж-летчик – это было что-то… Ну и вот, ни о ка-

ких деньгах никто никогда не думал. Мы были методическим центром

и ездили по всему Уралу. Это было тоже очень хорошо, потому что, во-

первых,  на  Урале  очень  много  замечательных,  красивых  мест,  которые

можно было посмотреть в таком вот частном порядке, и потом еще одно:

понимаете, тогда была жизнь такая, какой сейчас нет, она утрачена на-

всегда. Вот мы приедем в какую-нибудь глухомань, где под полками гри-

бы эти (ну от сырости) растут… В сельских библиотеках были прекрас-

ные фонды! Это сейчас вот…

Ю. К.: Все разорили! Закрывают библиотеки.

М. Н.: Вот, понимаешь, прекрасные фонды!..

Ю. К.: На 40 % сократили.

М. Н.: Деревенские библиотеки, я смотрю: древнекитайская фило-

софия, дневники Байрона – ради Бога!

Ю. К.: Мы были в Тавде. Это, в общем, город зэков. То есть люди

освобождаются с зоны и там оседают, на поселении… И там есть библи-

отеки. И там до сих пор люди ходят в читальню семьями. То есть в про-

винции как раз это и сохранилось еще…

М. Н.: Ой, да ты что!

Ю. К.: В провинции!

М. Н.: Мне  не  нравится,  что  это  провинция,  если  это,  товарищи,

Урал, то это не провинция. Я однажды в Синячихе, помню, как-то шла

с Иваном Даниловичем Самойловым. Я безумно его почитаю, и поэто-

му… Ну героический человек! Вот пока такие люди есть…

Ю. К.: Он еще архитектурой деревянной занимался, да?

М. Н.: Он не архитектурой деревянной занимался, он обыкновенный

землемер. Давайте я вам расскажу его историю, это просто невероятно.

Я считаю, что вот это классический русский человек. Вот я говорю, что,

допустим, Бродский не герой, а вот Иван Данилович никогда бы в жизни

он не согласился с тем, что он герой. Но вот это и есть тот самый геро-

изм – не который от наших беспорядков, а который… Вот он сам по себе,

понимаешь, подвижник, героическое явление.

Значит, суть такая. Он из семьи крепкого крестьянства, которую со-

ветская власть разорила полностью. Его даже в школу не брали, поскольку,

143

он, мол, такой-сякой, кулак, враг народа, но потом сказали: иди в сельский

поселок, в заводской, там берут в школу, он там окончил школу. В общем,

как он сказал, из дома выгнали, растащили мебель, на улицу вывели – все,

что можно было претерпеть от советской власти, он претерпел. Никогда,

нигде – ни в его книгах, ни в личном разговоре – никогда я не слышала,

чтобы он как-то пожаловался. Вот когда я слышала от Василия Аксёнова,

как он «претерпевал»… Это ужасно! А вот здесь была этика такая: это

неприлично. Вот я, слава Богу, жив-здоров, надо мною небо, вот моя жена

и дети – какие жалобы?.. Так вот потом он окончил школу и выучился на

землемера, техникум какой-то окончил. Сами понимаете, сколько он мог

получать. Тут началась война. Естественно, он пошел, Родина же в опас-

ности, и вот, когда его ранили в первый раз, потом второй, и второй раз

что-то у него было с ногой, понятно, что больше воевать не будет, лежит

он в госпитале, смотрит в потолок. И я этому человеку говорю (а я была

уже тогда с ним знакома, много раз слышала, была полна немыслимого

почтения и уважения к нему): на Урале-то были потолки расписные, и вот

он посмотрел на этот потолок и сказал: «Вот эти расписные потолки…»

И вот он идет домой, и когда он пришел сюда, то он увидел вот что: ну

война, товарищи, мужиков нет, в деревне голод и все такое, и всю эту

красоту жгут в печах, потому что народ голодает (в деревнях было хуже,

чем в городе, потому что там даже продовольственных карточек не было).

И он понимает такую вещь: вот сейчас последнее эти несчастные бабы

жгут… На Урале жили в расписных домах, как в центре букета… Вот

Женя Ройзман сделал, понимаешь ли, музей Невьянской иконы, а то, что

сделал Иван Данилович, – это, в сущности, даже и больше. Женя молод,

красив и небеден, вот так. И вот Иван Данилович понимает одно: если

сейчас это исчезнет, то этого больше не будет никогда, что эту красоту

нельзя будет повторить, потому что никто ее не будет помнить, и надо ее

удержать. И тогда он стал – можете себе представить? – землемер, у него

были одни сапоги и одни штаны, потому что все свои средства, все свои

деньги он тратил на то, чтобы удержать вот эту самую красоту. Стал он

собирать эти расписные стенки, потолки, лари, сундуки. Пришел однаж-

ды он к бабке одной, а та и говорит: «Так что, Иван Данилович, я бы рада

была, но обезножила я, вот на печи лежу, купи мне дрова». Три года он ей

дрова покупал – вы можете себе представить?