Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 5

не перекрыть. Вот сколько бы кто бы ни кричал, это не перекрыть.

Ю. К.: А Бродский русский поэт?

М. Н.: Европейский. Ты знаешь, я тебе скажу, еще когда Бродский

ходил напечатанный на папиросной бумаге…

Ю. К.: Ты мне давала, он не произвел никакого впечатления.

М. Н.: Я тогда сказала: «Уверяю вас, этот человек уедет». Как только

он начал расширять свое поэтическое пространство не за счет нутра, – то,

что мы говорили про Виктора Некрасова, – а за счет излишних красот и

слов, совершенно стало понятно, что он это отработает реально.

Ю. К.: Да, «мексиканский дивертисмент», «литовский дивертис-

мент». Какое мне дело до Трескового мыса?!

М. Н.: Я не знаю.

Ю. К.: И что такое «дивертисмент», объясните мне?

М. Н.: Тут я замолкаю, и вот почему: я не живала в Америке. Когда

Дима Месяц жил в Америке, а он, как ты знаешь, очень талантливый че-

ловек, с идеальным слухом, на наших глазах проделавший чудовищную

духовную работу. И когда он начал простынями писать такие «американ-

ские» стихи, я говорю: «Дима, что ты делаешь, для кого, зачем?» Я безум-

но счастлива, что он вернулся, что он это понял сам. Однако у Бродского

никакой идеи вернуться не было.

Ю. К.: Когда ты сказала про Виктора Платоновича Некрасова, что

он вернулся сразу, я вспомнил Бродского.

М. Н.: Мы все видели по телевизору, в Финляндии или в Швеции

была какая-то конференция, и к нему подходят и говорят: «Ведь вот

ваша страна, через море, через Финский залив, вам не хочется обратно?»

А Бродский сказал: «Да, это та страна, где я имел несчастье родиться».

Надо обливаться слезами благодарности и восторга за то, что Бог тебе

дал такой язык. Вот мои товарищи сидели перед телевизором, и он такое

сказал. Избави меня Бог сказать что-нибудь плохое о Бродском, но я во-

10 М. И. Цветаева. «Вчера еще в глаза глядел…».

все не уверена, что его будут пылко и нежно любить много лет спустя. Не

знаю, не знаю, сомневаюсь.

Ю. К.: Майечка, первым твоим потрясением стал Лермонтов,

в 4 года. А потом какие потрясения были?

М. Н.: Когда мы учились в школе, у нас в доме была отличная би-

блиотека. У моего отца вообще была блистательная библиотека. Надо

сказать, что мой отец был человек отлично образованный, философию и

поэзию читал в подлинниках. Мой отец поработал до революции только

два года. Он кончил Императорский лесной институт. Он сам эту профес-

сию выбрал, он землю очень любил.

Ю. К.: Петр…

М. Н.: Петр Михайлович.

Ю. К.: А Никулин, фамилия?

М. Н.: Это отца фамилия.

Ю. К.: Это их родовое.

М. Н.: Что, сейчас опять будешь копать по поводу моего дворян-

ства?! Ю. К.: Не-е-ет.

М. Н.: Дело в том, что это не самое главное. Вот почему нет смысла

в поисках дворянства: в то время были люди, которые этот нравственный

закон перенимали и уважали. Но ведь дворяне были и другие. Один от-

крывает в усадьбе школу, другой – проигрывает девок в карты. Дворяне

были всякие, равно как и крестьяне были разные. Идеальный пример,

когда человек из поколения в поколение как высшую ценность перенима-

ет нравственный закон своих дедов и прадедов.

Мы как-то были в Магнитогорске от журнала «Урал». И вот мы там

с Николаем Яковлевичем, поскольку ты знаешь, что мы с Николаем Яков-

левичем, как два добросовестных идиота: нам на столы кладут стопки

рукописей, и мы с ними до ночи сидим, кто на встречу, у кого дела, – в об-

щем, остались только мы. И вот сидим мы при этих папках, и заходит мо-

лодой человек и говорит: вот вы писатели, да еще журнал «Урал» назы-

ваетесь, вот о чем надо говорить, кричать надо… И рассказал нам, в чем

была причина его печали: когда он уходил в армию, еще варили хорошую

сталь. Дело в том, что когда мы гнались и перегоняли Америку, и гнать

нужно было все больше и больше, металл становился все хуже и хуже, и

делали мы его, сокращая сроки плавки. И поэтому у нас получилось ста-

ли много, но плохой. И когда этот человек вернулся и встал к своей печи,

он понял, что они делают плохую сталь. И он сказал: «Одному я рад, что

дед мой умер, что он не дожил до такого позора. Как бы я ему в глаза

смотрел, стоя около такой стали». Это совершенно та же самая картина.

Только там все держится на дворянской чести, а здесь все держится на

идее мастерства. Ибо это наша уральская идея. Это одно и то же. Если мы

будем говорить о старообрядцах, которые сделали нашу уральскую про-

мышленность, и это будет то же самое. Самое ужасное – от этого наслед-

ства отказаться, отойти и забыть его. А поскольку все советское время из

нас просто тщательно это выбивали, у меня на всех фотокарточках все

мужчины были уничтожены: женская головка, а дальше вырезано. Все

дело в том, что кто-то забыл, а кто-то ведь нет. Тут уже, товарищи, ты вы-

бираешь сам. К вопросу о свободе, как говорят, что мы жили в условиях

полного рабства и полной несвободы – с этим я не соглашусь.

Ю. К.: Я тоже.

М. Н.: Это твое личное дело. Что касается таланта: талант – это сво-

бода. На мой ум, только так. Ну, посмотрите на О. Мандельштама. Как раз

в советские годы это нам было просто с яркостью афиши и лозунга дока-

зано. Вот, допустим, Ю. Олеша замолчал. Он своим даром распорядился

так. Некоторые люди поняли, что надо приспосабливаться. Но, заметьте,

кто как приспосабливался. Допустим, С. Я. Маршак навсегда забыл то,

что он писал и о чем думал. Он занимался только детской литературой

и переводами. Он не уронил своего лица, он стал хорошим литератором.

Выжил так. Были люди, которые писали то, что положено. А были люди,

которые, как Мандельштам… Нет, с Мандельштамом вообще все ясно.

Он мог писать только то, что он слышал. Те самые вибрации, тот самый

трепет, он его и фиксировал.

У меня есть один приятель в Воронеже, я его редактировала, когда

он печатал несколько вещей в «Урале». Он мне иногда письма пишет и

книги посылает. Он следователь. И вот из каких-то следовательских дел

он выяснил одну очень интересную подробность: оказывается, когда два

месяца Мандельштам жил в Воронеже, а ведь это были очень крутые уже

годы, ему многие помогали, ему даже городские власти выделяли посо-

бия и так далее. Это к вопросу о свободе.

Что касается еще вопроса о свободе: когда я начала собирать Ман-

дельштама, а это были годы такие, что много моих товарищей и подруг

много лет сидели без работы за одно то, что их подозревали, что они

прочли воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам. За это мож-

но было достаточно серьезно поплатиться. И я начала собирать Ман-

дельштама. Началось все с того, что мне один мой друг подарил старый

журнал, и там было напечатано три стихотворения Мандельштама. И по-

скольку у меня были знакомые в Москве и в Питере, я к ним обратилась

с вопросом, есть ли у кого-нибудь что-нибудь еще. Все понимали, какое

это небезопасное дело. То, что произошло дальше, меня потрясает до сих

пор. И, когда я говорю об этом, я понимаю, что мы абсолютно великий

народ. И то, что произошло в эпоху капиталистической революции, народ

так не подломили ни Гражданская война, ни Отечественная. И, возможно,

ему придется приходить в себя достаточно долго. Так вот, я начала соби-

рать эти стихи, и мне начали приходить конверты из Питера, из Москвы,

из Воронежа, из Читы. Делалось это так: бралась папиросная бумага, на