Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 7

это сербы. Понимаешь, в них есть воинственное, орлиное. Это первое.

Второе. Юр, ну ты же помнишь историю Великой Отечественной войны:

с фашистами сражались только Советский Союз и Югославия в лице сер-

бов. Там были всякие события, всякие темные стороны. Только сербы.

Сербский поэт, которого я много переводила, мне однажды сказал: «Ну, я,

Майя, уже вообще не знаю, что я написал, а что – ты». Потому что он сам

партизанил.

Ю. К.: Это Цирилл Злобец?

М. Н.: Да, он очень интересный был.

Ю. К.: Ему сколько лет?

М. Н.: Да его уже нет, наверно, он меня постарше. Он воевал, а я

в войну дитя была. Наверно, уже нет его. Но они успели еще сказать

нам: видите, что происходит с нами? На нас пробуют, на вас отработают.

Ты что, это правда! Не далее как в это лето на Крите мы сидели в малень-

ком таком населенном пункте. Там ведь деревней назвать нельзя, потому

что все каменно, красиво, это у нас деревни. И подходят два товарища и

начинают с нами разговаривать. И я у них спрашиваю: а вы по-русски

говорите, почему вы по-русски говорите? Вот вроде бы как не могу я ска-

зать, что вы из России. Так этот серб!

Ю. К.: Мы остановились на сербах и на твоем детстве. В четыре

года ты начала читать. Открытие Лермонтова. Но я задавал тебе вопрос,

ты от него опять ушла. Но это правильно, потому что ты всегда углубля-

ешься и расширяешься.

М. Н.: Это мы рассуждаем, каких поэтов я люблю.

Ю. К.: Да. Только не люблю, а родные поэты.

М. Н.: Практически из зарубежных никого не буду называть.

Ю. К.: А ты языки какие-то знаешь, так, более-менее?

М. Н.: Да. Мы с Костей Белокуровым Рильке на немецком читали.

Специально изучением языков не занимались, это ведь было никогда нам

не надо. В былые времена я покупала польские журналы. Надо было – ку-

пила, прочитала. Костя-то ведь вообще знал все европейские языки, гово-

рил, что у него только что-то с угро-финнами не контакт. А все остальное

он спокойно. Но это знание было какое… Практически все мои друзья,

которые знали иностранные языки, скажем, Костя Мамаев, говорить на

них почти не могли, потому что было не с кем и незачем.

Ю. К.: Слушай, а ты вот Рильке в оригинале читала, он на тебя как-

то повлиял?

М. Н.: Нет, но то, что Рильке потрясающий поэт, – это да. Совершен-

но потрясающий. Я вообще про влияние не знаю, поскольку ни про кого

не могу сказать.

Ю. К.: Нет, не про влияние, а про родственность.

М. Н.: В Рильке меня потрясло вот что: то, что нам перевели у Риль-

ке, в том числе Пастернак, это совсем не Рильке. Он как-то глубже, он

в пространство подсловесное, геологическое, как говорит Блок, уходит

гораздо дальше. И еще в нем много небесного, космического, от там жи-

вет. Потрясающий совершенно поэт.

А начали мы с Лермонтова, без которого невозможно. Про Пушкина

я уже говорила, Пушкина называет каждый русский человек. Но к Пуш-

кину у меня такое отношение: это явление нужно воспринимать совер-

шенно особенным образом. Обычно воспринимается как? Вот сначала

идут «Маленькие трагедии», потом «Повести Белкина», а потом идут

стихи. Все это писалось в одно и то же время. Если это читать так, как

было написано, то получается более мощный разговор, обступающий

тебя со всех сторон, и это какое-то невероятное пространство, где про-

заическая и стихотворная форма становятся частью одного общего гово-

рения. В общем-то, договор с судьбой. Невероятно значительная, очень

красивая штуковина получается. Где-то я слышала, что хотят так Пушки-

на издать. Я так говорю, потому что с самого начала так читала и не могу

выделить…

Вот я сразу могу сказать, что могу у Лермонтова выделить стихи, ко-

торые я сколько раз читаю, столько раз я прямо – все, лечу. Точно так же,

как сказала Анна Андреевна Ахматова про Мандельштама: все читают,

читают, читают на литературном вечере. И вдруг словно лебедь пролета-

ет – это Мандельштам. Вот так вот я тоже читаю, читаю, читаю, и могу

сказать, что у Лермонтова есть несколько стихотворений, если бы мы де-

лали, скажем, 100 стихотворений лучших в мире, он вошел, 50 – вошел,

10 – вошел, три – я бы и в три. Ибо, « Наедине с тобою, брат» – я ничего

равного не слышала. Это что-то невероятное. Его ритмический рисунок,

стать его, способ движения разбивает в принципе все научные представ-

ления о размерах и так далее. Это в принципе нечто абсолютно иное.

Ибо эта магистраль, где пауза в каждой строке, делает что-то невероят-

ное. Она, в сущности, короткую строку превращает в огромную. Не знаю.

Точно то же самое делает «Выхожу один я на дорогу…». Точно то же са-

мое. Вот когда мы пишем: скобочка, тире, скобочка, объясняя детям ямбы

и хореи, так вот эти стихи абсолютно всю эту систему опрокидывают. Это

все сделано абсолютно иначе. Я так скажу, что такие вещи есть и у Ман-

дельштама. Где это такой размер – я так иду, как больше никто не ходил и

никогда не пойдет. Вот это точно. А у Пушкина… Я понимаю, там вот…

« Редеет облаков летучая гряда…» – это все прекрасно.

Ю. К.: Это пример адекватности поэзии и языка.

М. Н.: Если на то пошло, то мне, например, безумно нравится «Ме-

тель». Мне вообще очень нравятся «Повести Белкина». По-моему, это

превосходно. Я считаю, что это необыкновенно гениальное решение, ко-

торое мог сделать потрясающий, талантливый человек. Пушкин, кстати,

еще ведь очень умный. Очень мало авторов, про которых можно сказать,

что он очень умный. Вот говорят, что писатель – гений, а он еще притом…

Вот обратите внимание, читателю очень неприятно, когда автор сильно

умный, он это воспринимает как качание кулаком под носом. Мы это за-

просто прощаем Пушкину. Это для нас, так сказать, главная в нем «за-

мануха». Мы, можно сказать, за этим к нему и обращаемся. Поэтому я бы

даже отдельных стихотворений не выделила, а вот у Лермонтова – да.

Значит, дальше было так… Ну, Тютчев, товарищи, он жутко интерес-

ный. Он себя особым поэтом даже не числил и не считал поэзию своим

основным делом. И весь его образ жизни: дипломатическая служба, все

его дипломатические присутствия, все эти его романы, дружбы… и поэ-

зия. Последняя его фраза: «Что нового сегодня в газетах?» – и умер. Тем

не менее то, что он оставил, конечно, очень здорово. Что же касается от-

носительно природы, где темноты и хаоса не убывает, и тем не менее она

одухотворена так, что она в какой-то мере внятна, – я считаю, что, конеч-

но, это не Пушкин. Конечно, это Лермонтов.

Ю. К.: Получается, что Осип Эмильевич Мандельштам у нас возле

Лермонтова и Тютчева…

М. Н.: Дальше должна так сказать. Я очень люблю Бунина, ну про-

сто очень люблю Бунина. И я ужасно обижаюсь, когда его держат в по-

этах второго и третьего сорта. Он просто потрясающий. В прозе его никто

не сомневается. Никто лучше Бунина писать не будет. Нет, лучше Бунина

прозу писать нельзя. Это точно. И даже то, что у нас есть классные про-

заики, например, скажем, хороший писатель Казаков.

Ю. К.: Юрий Павлович.

М. Н.: Очень хороший, прекрасный писатель. Очень, очень хоро-

ший Ким. Прекрасный писатель. Есть, скажем, такой Коваль, который

всю жизнь работал в детской литературе. Я, как вам сказать, я очень неж-

но отношусь к Блоку.

Ю. К.: А до Блока, там, Случевский, Анненский…