Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 6

ней без интервалов печатались стихи. Обратного адреса никогда не было.

Лист нужно было немедленно уничтожить и немедленно перепечатать,

потому что по почерку машинки – у меня у самой были такие неприят-

ности – можно было вычислить владельца.

Так вот я собирала Мандельштама, переплетала, и, когда вышло пер-

вое американское издание Мандельштама и попало ко мне в руки, пере-

снятое на фотоаппарате, знаете, что меня потрясло? Мое собрание раз-

нилось от того на восемь стихотворений. То есть здесь было практически

все. То есть люди в Питере, в Москве, в Воронеже, в Чите, в Екатеринбур-

ге на этих папиросных бумажках сохранили все. И когда нам говорят, что

если бы не Америка… Вот, оказывается, нет.

И еще скажу вот что: если бы Мандельштаму было предложено –

или Нобелевская премия, или вот это, он, конечно, предпочел бы прожить

жизнь так, как он прожил. Ему нужно было быть поэтом этой земли, это-

го народа, и, конечно, он бы выбрал это. Ничуть не сомневаюсь. У меня

сохранился только один конвертик и один листочек, напечатанный на ма-

шинке. Все остальное нельзя было хранить. Остальное я отдала в Музей

писателей Урала, но не знаю, как они распорядились моим экспонатом.

Ю. К.: Майя, расскажи немножко, у папы в библиотеке какие книги

были?

М. Н.: Отец мой был хорошо образован, потому что раньше всех об-

разовывали очень хорошо. Раньше во всех технических институтах учи-

ли людей и держаться в седле, и поэзии, и танцам. Реальное училище.

Он сам выбрал учебное заведение. Их так учили, потому что в то время

считалось, что техническая интеллигенция на том месте, где она будет

работать в промышленности, должна создавать культурную атмосферу.

Уральская интеллигенция с этим, между прочим, очень хорошо справля-

лась. Из книг у него были и философия, и классика, и специальная лите-

ратура. Все это во время Гражданской войны было спалено.

Ю. К.: А поэзия какая была?

М. Н.: А поэзия… Частично, что касается Блока, Гумилева, Северя-

нина и так далее, это все даже осталось в моем доме. Серебряный век поч-

ти полностью. Все собирал отец, потому что мама еще дитя была. Отец

не пропускал ни одного выступления Шаляпина, он видел всех: Есенина,

Блока, Северянина, Маяковского, Гиппиус. Он видел их всех вживую.

И его рассуждения были чрезвычайно интересными. Скажем, по поводу

Гиппиус рассказывал, как она была одета, тонкая талия, волосы. В пере-

воде на современный язык – секс-бомба, но очень злая. Очень мне по-

нравилось про Маяковского. Я у него спросила: «А Маяковский какой?»

Он ответил: «Ну, в тот раз он был хорошо одет, я видел его еще когда он

был неважно одет. А вот в тот раз в дорогом костюме, на вид высокий,

хорошо сложенный, но очень плохо воспитан». Как вы помните, в 30-е

годы, когда идеологический прессинг еще не распространился, издавали

Пруста и Джойса. И Пруста, например, я читала в издании 30-х годов. По-

том все прекратилось. Любимое мое – предвоенное издание Лермонтова,

и Пушкина перед войной издали. Что касается того, что сгорело… Отец

как из дома вышел, так просто больше не смог туда войти. Но кое-какие

вещи из старого дома остались. А из книг – ничего. Вот если бы кто-то

из маминой семьи остался жив, хоть один, судьба была бы решена – на

корабль и в Бизерту. Императорскую эскадру же уводили туда, они хотели

ее сохранить для отечества. Она же в полном боевом порядке, со всеми

пушками и матросами ушла, и если бы хоть один мужчина был жив… Ой,

я каждый раз когда стою там, думаю, это Бог меня не забыл, это Бог меня

не забыл. Все хочу съездить в эту Бизерту, положить цветы туда.

Ю. К.: Мама была тоже благородного происхождения?

М. Н.: Мама была из дворянства.

Ю. К.: Маму как звали?

М. Н.: Маму звали Нина Викторовна. Да ты что, у бабушки даже

где-то имение есть. Я не стала узнавать, потому что моя родная бабушка

умерла здесь в войну, а двоюродная осталась… Красавица была неверо-

ятная. Ю. К.: Как вы попали вообще сюда?

М. Н.: Сейчас расскажу. Моя бабушка только за три месяца до смер-

ти нарисовала мне схемку, сказала, что вот там твой дом, сходи, посмотри.

Я нашла его, и даже внук Гришенька маленький там у меня сфотографи-

рован. История нашей семьи, что со стороны отца, что со стороны мате-

ри, мне ужасно нравится. Они разные, ибо в южной истории сплошные

безумные страсти, испанский роман можно написать. А здесь столбовой

эпос, сплошное мужество, терпение и служение. Отец никакой другой

земли не хотел признавать и вообще видеть не хотел. Тем не менее он три

года подряд ездил в Крым и жил там. Это очень интересно, это у меня

описано как раз в «Месте». Значит, такова была судьба. И история их…

Ну понятно, кто живет в Севастополе? Это флот. Там другим людям и

делать нечего. Поэтому там были те люди, которые жили при флоте.

В начале XVIII века, когда к Петру I в армию служить приходили

многие европейцы, был один серб по фамилии Христиан ович или Хри-

сти анович. Он служил в армии и заслужил имение. Моя прабабушка была

последней сербиянкой. До нее они женились только друг на друге. Исто-

рия того, как она вышла замуж за прадеда, совершенно потрясающая. Вся

их история полна немыслимых происшествий. Прямо роман на романе.

Она была очень красивая, вполне обеспеченная, с имением, с при-

даным и так далее. А прадед ехал к месту службы, и какой-то товарищ

уговорил его заехать. Это было еще тогда, когда память о Крымской

войне держалась и почиталась. И в доме собрались, значит, какая-то тет-

ка, какие-то барышни, накрыли на стол, и моя прабабка, царственной со-

вершенно внешности – у Маши ее глаза. Она выходит, и получилось, что

с некоторым опозданием, все уже рассаживаются за стол.

Самое удивительно что: ведь у меня еще есть брат и сестра. Все

семейные предания и рассказы были переданы моей бабушкой только

мне. И когда бабушка умирала, сказала: все фотокарточки отдайте Майе.

И даже все, что было у моих брата и сестры, – все это отдали мне. И все

это у меня хранится, все послужные списки деда и так далее. Ну вот.

И поскольку моя прабабка вышла несколько позже, она была смуще-

на и за обедом не принимала участия в разговоре, – а то подумают, что

барышня невоспитанная, чуток задержалась, или, напротив же, каприз-

ница. И все пообедали, пошли пить чай на террасу или в беседку, я уже не

помню, и когда все поднялись из-за стола, прадед мой, по фамилии Алек-

сандров, обращается к отцу, к сербу-то, Христи ановичу-Христиан овичу,

и просит руки и сердца его дочери. Отец барышни был совершенно сму-

щен, потому что так не делается, это почти неприлично. И он, не желая

ставить этого молодого человека в неловкое положение, стал говорить

о том, что, дескать, мы об этом еще и не думали, я, мол, и сам еще хоть

куда, – а он был давно уже вдовец. И тут встает моя прабабка, сербиянка,

и говорит, что она согласна. Он был совершенно некрасивый. Она – не-

мыслимая красавица. Он был русский. Она была первой сербиянкой…

Ю. К.: Она была первой сербиянкой, которая нарушает традицию

этнических браков…

М. Н.: Да, вот так.

Ю. К.: Я все время удивлялся: ты все время переводила сербов…

М. Н.: Сербов я люблю. Юр, я тебе сразу скажу, во-первых, сербы –

они красивые. Если так сказать, самые красивые мужчины в Европе –

конечно, славяне. Притом славяне северные, это мы, и славяне южные,