Заклятые враги (СИ) - Либрем Альма. Страница 224

— Король болен, — так и не обернувшись, проронила она. — Ему надо будет отрезветь и отойти от своего страшного временного помутнения.

Галатье закричал. Впервые за долгое время ему стало действительно настолько страшно, но ничего уже нельзя было изменить — вопль сорвался с уст сам по себе и потонул в тронном зале. Никто ему не поможет. Он знал это. Знал, что ни один подданный не пошевелит пальцем, дабы его спасти.

И теперь мужчина осознал — слишком ярко и слишком поздно, — что это король определяет своих подданных, а не подданные короля.

***

Марисса бросила на карту лишь короткий, беглый взгляд. Пустота — в мыслях или в действиях, — давно уже не давала ей покоя. Каким бы никчёмным ни был её муж, всё равно он умел думать головой, даже если делал это не так уж и часто. Армия Торрессы малочисленна, много кто откажется воевать и дезертирует при первой же попытке королевы повести их в бой.

Подданные определяют своего короля. Подданные виноваты в том, что над ними стоит кто-то до такой степени слабый и глупый.

Она подняла взгляд на министров. Король определяет тех, кто окружает его. Король выбирает эту стаю глупых существ, которые не дали ей ни единого толкового прогноза за прошедший час. Что за управленческий аппарат, который позволил увести венценосного под конвоем в тюрьму, даже не увести, а уволочь?

Марисса и решилась на всё это только потому, что знала: сопротивления не будет и быть не может, они слабы и бессмысленны.

— Покиньте меня. Королеве нужно подумать, — она выпрямилась и одёрнула полы чёрного, как смола, платья. Кожа казалась мертвенно бледной, а волосы и вовсе обесцвеченными, но траур был важнее её красоты; Марисса отказалась даже от всяческих попыток украсить себе и вернуть былые краски. Она позабыла о днях, когда её глаза сияли — пусть и не так, как флаги Торрессы. Она была хороша, соблазнительна и привлекательна, но даже тогда, когда все эти фразы были правдой, а не лестью, казалась недостаточно красивой для многих мужчин.

Бонье — отражение своего отца; она иногда ненавидела сына за то, что он был так сильно похож на него. На мужчину, толкнувшего её в эту бесконечную пропасть.

— Сын мой, останься.

Она опустилась на трон и скосила взгляд. На полу возле потайной двери остался кусок зелёной бархатистой мантии — Галатье так хватался за неё, что содрать жалкую тряпку так и не удалось, но этот маленький лоскут всё же свидетельствовал о том, что и королям приходится поддаваться.

Марисса откинулась на спинку удобного, довольно мягкого трона, сжала подлокотники, но обивка не позволяла острым углам дерева впиться в её ладони. Ей не хотелось сейчас смотреть на Бонье, потому что это было больно, будто б он не её плоть и кровь.

Она властным жестом излишне худого запястья указала ему на стул, оставленный одним из министров. Ведь они не могли планировать военные битвы стоя, верно, им обязательно надо усаживаться, чтобы стать ещё полнее.

Женщина закрыла глаза. Её сын тоже побледнел, и теперь был ещё больше его копией; вероятно, за это его ненавидел Дарнаэл Второй, и Марисса тут его мысли прежде вполне разделяла. Она могла мечтать уничтожить короля Элвьенты столько, сколько ей будет угодно, но одно в нём навеки было привлекательным: он бы живьём выдрал сердце из груди её покойного мужа, если б она не сделала это первой.

— Матушка?

Бонье обычно так не говорил. Но теперь, когда правила она, внезапно пропало фамильярное “мама” и прочие глупости, к которым она так успела привыкнуть за долгие годы. В конце концов, это её родной сын. И он заслужил на то, чтобы занять место своей покойной сестры, даже если Марту она любила куда больше.

Сейчас её мужа в живых не было. Остался только жалкий правитель, запертый в стенах собственной тюрьмы и полутень напротив, сын, которого она любила через силу — пыталась сделать вид, что он столь ценен для неё и натыкалась на отражение покойника в невидимом зеркале природы.

Но Марисса уже давным-давно отошла от мести. Она знала, что только власть сможет сделать её счастливой, и в этой затянувшейся игре в королеву не было ни единого миллиметра для ошибки. Не было и времени для того, чтобы вот так просто, легко, глупо сдаться и перестать сражаться за последнюю капельку злата и потока силы.

В Элвьенте этого хватало. А теперь, когда там не было и короля, когда они находились почти что в состоянии войны, Марисса знала, что обязана рискнуть.

— Ты же понимаешь, — вздохнула она, глядя на своего сына, — что твоя сестра погибла от рук этих жутких людей для того, чтобы мы боролись сейчас. Ведь понимаешь, сын мой, правда?

Он поднял на неё взгляд — перепуганный, серый-серый. В Бонье не хватало цвета, зато было достаточно девичьего, несвойственного нормальному мужчине бахвальства. Это он получил от Галатье, от его бесконечных самолюбований.

В Марте не было столько всего отвратительного. Она была её, Мариссы, дочерью, кровь невидимого, потерявшегося в пустоте отца давно потеряла своё значение. Но в Бонье она ещё била ключом и иногда прорывалась сквозь маску подлости, нацепленной матерью.

Бонье не был сильным.

Бонье не был достаточно мужчиной, чтобы суметь противостоять матери.

И он верил. Верил в то, что Марта может стать символом борьбы, сражения, повести за собой, за своей мёртвой тенью армию.

Она закрыла глаза. Представлять себе кровь врагов, видеть, как пули пронзают их насквозь — равно как и тело её маленькой девочки, — было приятнее всего. Она уже видела, как их кровь, такая же, как и у остальных, не голубая-дворянская, а красная, превращающаяся в отвратительные сгустки и стекающая по их одеждам, будь то тряпки или дорогие камзолы.

Месть двигала ею только в последнее время. Марисса знала, что её уверенности хватит не так уж и надолго; каждый раз она угасала и замыкалась на том, что у неё оставалось. Мести недостаточно для того, чтобы победить всех, кого она ненавидит.

Она едва сумела выдавить из себя достаточно боли, чтобы уничтожить мужа. Но теперь, когда Галатье был за тюремной решёткой, когда страна подчинилась ей с такой лёгкостью, без настоящей борьбы, Мариссе стало так скучно, что она была почти готова отказаться от своих целей.

Женщина пыталась представить мёртвую Марту. Но её дочь навеки осталась маленьким ребёнком в памяти своей матери, не больше и не меньше.

Она поднимала взгляд на Бонье, но даже грубых, кровавых воспоминаний о том, что было и что будет, оказалось недостаточно для того, чтобы воспылать достаточной ненавистью, выместить столько боли на чужую страну, сколько только позволит безграничная душа оскорблённой женщины. Это всё было мифом, что она способна мстить и уничтожать.

Где там!

Но Марисса позволила себе коснуться приятных воспоминаний. Она знала, сколько всего сумеет получить от Элвьенты.

Не так приятно получить отрубленную голову Дарнаэла Тьеррона и его родственников, не так приятно окунуться в его кровь, как искупаться в потоке золота и бриллиантов, которых в безграничной Элвьенте хватает с головой.

— Знаешь, — обратилась она к сыну, — королева Лиара была права, когда перевернула своё государство и его правила с ног на голову. Когда Элвьента станет нашей, я поступлю точно так же.

Бонье, в последнее время и так слишком угасший, настороженно посмотрел на мать. В его серых глазах не было ни капельки интереса, зато страх она чувствовала сильный, пусть и не безграничный. Казалось, глупо пугать своего собственного сына, вот только Марисса давно перестала считать его реальной силой.

— Разве у нас есть сила, которая позволит завоевать Элвьенту? — проронил он. — И… Как же я, мама?

Ей хотелось сорваться и сказать, что Марта ни за что не задала бы настолько глупый вопрос, но это было излишне. Марисса знала, что кричать на сына бессмысленно, так или иначе, он всё равно продолжит творить глупости и совершать нечто бессмысленное. Бесполезный, беспомощный, не такой, как его отец — и это единственное, что её радовало. Она не хотела видеть в своём сыне то чудовище, человека, который пытался контролировать всё и вся.