Время Вьюги. Трилогия (СИ) - "Кулак Петрович И Ада". Страница 267

Нордэна хлопнула глазами, а потом как-то по-волчьи ощерилась.

— Ах, глядите, добряк выискался! Какой ты мне к бесам отец? Моему отцу тебя бы в лучшем случае сапоги мыть допустили, и то навряд ли, для этого у нас Гребер имелся.

«Тварь», — почти беспомощно подумал Пауль, отступая к двери. В женщине, рыдавшей над письмом, осталось очень мало человеческого. Он это скорее почуял, чем как-то осознал умом, и подумал, что лучше оказаться за пределами камеры.

— Вали к своим семерым под лавкой по добру по здорову, и не хрен мне больше письма таскать, сволочь! А хозяевам своим передай, что Каллад — страна большая, веревок и лопат здесь с избытком. И мне хватит, и на ваш век останется! Чего вылупился?! Вали, я сказала! Проваливай!

Прежде чем выскочить из камеры, Пауль еще успел осенить себя рэдским знамением, отгоняющим злые силы. Только бесы знали, что там на уме у этих безумных нордэнских ведьм.

Недогребер вылетел как ошпаренный. Пожалуй, это он хорошо сделал, потому что Дэмонра чувствовала, что вполне готова его ударить, да что там ударить — убить. Вышвырнуть это бесполезное перетрусившее существо из мира живых, откуда его не более храбрые хозяева с помощью лжи вышвырнули Рейнгольда и почти вышвырнули ее. Дэмонру трясло от ненависти — не к этому конкретному тюремщику, а ко всему миру разом.

Она никогда не сомневалась в справедливости мироздания: Время Вьюги учило, что такие сомнения крайне вредны и ведут в никуда. Именно этому постулату Дэмонра верила: сомнения — это для умных, вроде Наклза, а ей сомнений по должности и по рождению не полагалось. Мир в ее глазах никогда не выглядел карамельно-добрым, и она как раз была предельно далека от мысли, что за каждый хороший поступок судьба даст ей конфетку, а за плохой — тумаков. Но при этом твердо веровала в более общую и абстрактную справедливость, которая конфетки не раздавала, но и делать зло безнаказанно не позволяла. Дэмонра спокойно принимала жизненные затрещины, раз за разом, зная, что мало соответствует определению «хороший человек». Больше того, сама при надобности и делала зло, и сдачи дать могла.

Рейнгольд никому зла не делал и сдачи дать то ли не мог, то ли не опускался до таких вещей, а они его все равно убили.

Дэмонра не смогла бы сказать наверняка, любила ли она Рейнгольда раньше или только жила с ним, потому что более удобного человека даже представить сложно, но несколько минут назад, читая его последнее письмо, она любила его больше чем Мейнарда Тальбера, и Кассиана Крэссэ, и всех других людей, которых встречала на жизненном пути, больше нордэнских богов, больше блага Каллад и даже больше, чем Наклза, если это только было возможно. На это короткое время, пока перед глазами бежали аккуратные строчки, Рейнгольд для нее сделался живее всех живых, дороже всего, что она знала, а потом исчез. И вместе с ним исчезло все, что олицетворяло собой возможный порядок в ее жизни — дом, поддержку, старость.

Рейнгольд в глазах Дэмонры раньше скорее представлял собою не столько конкретного человека с очень белыми манжетами и близорукими глазами, сколько систему координат, по которой можно без ошибок и лишних поворотов дойти до «правильной» жизни, к тому же опираясь на удобное плечо. Она знала, что ее такой взгляд на вещи не красит, как знала и то, что другим он не будет. Правда, если бы нордэна могла вернуться на одну давнюю лесную дорогу, то промчалась бы мимо, не притормозив, и тем хорошо бы сделала. Но сейчас Дэмонра плакала не над разбитой системой координат, а над человеком, который сначала был мальчиком — наверное, тихим и стеснительным, потом подростком, потом чрезвычайно порядочным и немного нелепым мужчиной, искавшим свое счастье и нашедшим его в таком странном, одному ему понятном виде, а потом погибшим безо всякой вины. И люди, которые его убили, подняли руку не на систему координат, не на отвлеченную идею, а на человека. Это было гораздо хуже чем то, что они отправили ее в тюрьму из-за расхождений в политических или моральных убеждениях — она хотя бы приходилась им врагом и не скрывала этого.

А Рейнгольда, который вышел из игры — который даже не играл в эту игру и никому не мешал — они все равно убили.

До этой минуты Дэмонра никогда не испытывала такой сумасшедшей, остервенелой ненависти и даже не подозревала, что что-то подобное может существовать в мире. Обычно приступы ярости у нее заканчивались тем, что она разбивала кому-то лицо, стреляла или крушила мебель, а теперь нордэна неподвижно стояла и чувствовала себя так, словно попала в самое сердце метели. Мир сделался зыбким, далеким и совершенно серым, как отражение в Моэрэн.

Она кое-как стряхнула оцепенение и сквозь невидимую метель пошла к окну. Заглянула в небо, которого не видела уже почти полгода. В ослепительной синеве горело солнце, золотое и холодное, как монета, а на его фоне плавно кружили птицы.

Все это медленно выцветало до пепельно-серого цвета.

Дэмонра потрясенно смотрела в небо почти минуту, чувствуя, как в ней вымерзает последнее желание прожить нормальную жизнь, сделать кого-то счастливым, стать счастливой самой или хотя бы выйти отсюда. Потом вдруг поняла, что же только что здесь произошло. А произошла, собственно, очень простая и обыденная вещь, которую все нормальные люди, наверное, встречают лет в четырнадцать, чтобы не плакать и не обижаться, раскопав ее на четвертом десятке.

«Твердыня, на которой зиждется мир, зовется Справедливостью», — так было написано во «Времени Вьюги», красным по белому. А справедливость не сработала. «Время Вьюги» солгало. Боги смолчали. Причинно-следственные связи, кое-как склепывающие между собой прошлое и будущее, разлетелись в дребезги, и их острые осколки падали на головы дуракам, смотрящим в небеса с какой-то надеждой.

Дэмонра даже удивилась, не услышав звона бьющегося стекла. Она прижалась к решетке окна, чтобы увидеть дождь.

С небес ей в лицо скалилось совершенно серое солнце. Вокруг него клубились какие-то пятна, могущие с равным успехом быть облаками и тенями от божьих жерновов. Нордэну это совершенно не беспокоило.

В мире, где не существовало справедливости, не имело смысла жить. Это было бы так же нелепо, как читать пустую книгу.

В загородном доме Грегора Миттельрейха, сына второй дочери генерала Вортигрена, было что-то пасторальное и трогательно-старомодное. При взгляде на обильную лепнину, украшавшую фасад, статуи нимф по бокам лестницы и розовые кусты, правда уже порядком облетевшие, Эдельвейсу представлялось, что сейчас откуда-нибудь из-за белой колонны выйдет красавица прошлого столетия, непременно с пудрой на волосах и в сопровождении влюбленного пажа. При более пристальном рассмотрении, правда, становилось заметно, что колонны и лепнину не мешало бы побелить, годы и ветра не пощадили каменных прелестниц, а на мордах львов, лежащих по две стороны крыльца на входе, застыло обиженное выражение и тонкие нити паутины. Эдельвейс прошелся по центральной аллее, ведущей в дом — не особенно чисто выметенной — и несколько раз позвонил в колокольчик.

Он благоразумно не стал заранее предупреждать о своем намерении нанести визит, поскольку хотел застать хозяев дома. Не открывали долго, но на отсутствие терпения Эдельвейс не жаловался никогда. Выждав минуту, он позвонил снова, и тут двери, наконец, гостеприимно распахнулись. В проходе показался дворецкий, в котором не нашлось бы уже ничего старинного и заставляющего вспомнить о сентиментальных романах вековой давности.

— Прошу прощения, мессир, мы не были осведомлены о приходе гостя.

Эдельвейс догадывался, что, будь они осведомлены, ему открыли бы сразу, но печально сообщили бы, что хозяин уехал на охоту и до темноты не вернется. Он, ни слова не говоря, протянул дворецкому свою карточку. В некоторых случаях фамилия «Винтергольд» имела почти магическое воздействие на людей. Дворецкий оказался вышколен достаточно хорошо, чтобы не вскинуть брови, но слегка побледнел и быстро пригласил Эдельвейса внутрь. На хозяина карточка, видимо, тоже произвела должное впечатление, потому что уже через пять минут Эдельвейс, в обход всех светских приличий заявившийся без приглашения в незнакомый дом, сидел и пил неплохой кофе в гостиной. Учитывая промозглый конец сентября за окном, такой вариант времяпрепровождения являлся далеко не худшим.