Время Вьюги. Трилогия (СИ) - "Кулак Петрович И Ада". Страница 268

Грегор Миттельрейх долго ждать себя не заставил. Судя по несколько кривовато повязанному шейному платку, он в спешке переодевался. Выше шейного платка оказалось довольно милое молодое лицо с круглыми синими глазами и бледными веснушками на носу. Эдельвейс и не ожидал увидеть перед собой матерого заговорщика, но вид у парня был глуповатый даже для заговорщика начинающего и неоперившегося. Он вообще чем-то напоминал птенца, выпавшего из гнезда и испуганно озирающегося вокруг.

— Добрый день. Чем обязан такой честью?

Бегающий взгляд молодого человека лучше тысячи слов говорил о том, что он прекрасно знает, чем вызван этот визит.

— Мне кажется, вы о чести могли бы и помолчать, — чрезвычайно холодно откликнулся Эдельвейс, и отхлебнул кофе.

Судя по повисшей мелодраматической паузе, тон он выбрал верный. Только генеральский внучок пока не мог определиться, то ли ему вызывать нахала на дуэль, то ли сразу бить в морду, а, может, в парне говорили остатки совести. В любом случае, он молчал, хлопая ртом, как выброшенная на берег рыбешка.

— Мне кажется, вам полагается возмутиться, что вас оскорбляют в вашем собственном доме, — почти доброжелательно подсказал Эдельвейс. — Впрочем, могу оскорбить вас в любом удобном для вас месте, Миттельрейх.

— Да… да что вы, в конце концов, себе позволяете?! — петушок все же решил, что пора начать кукарекать. Даже руки на груди скрестил для пущей солидности.

— Ничего особенного. Я пока только пытаюсь определиться, трус вы, подлец, либо и то, и другое.

— Выметайтесь или…

— Или что? — не особенно отвлекаясь от кофе полюбопытствовал Эдельвейс. — Охрану позовете или деду нажалуетесь? В прошлый раз из щекотливой ситуации вас, надо полагать, выручил именно он?

Здесь Винтергольд совершенно сознательно лгал. Он как раз не сомневался, что порядочный — или, как уточнял его отец, «патологически порядочный» — Вортигрен палец о палец не ударил бы, чтобы вытащить своего внука из-под трибунала. Во-первых, как у каждого приличного мещанина — а генерал вышел из третьего сословия — таких внуков у него имелось не менее дюжины. Во-вторых, все эти внуки сейчас были в звании не выше капитанского. В том, что Вильгельм Вортигрен способствует карьере своих родственников, его не обвинил бы даже самый злостный завистник. Другое дело, что магия его фамилии зачастую работала независимо от него.

Грегор оторопело молчал еще несколько секунд, а потом, видимо, все же взял себя в руки и хрипло сказал:

— Извольте проследовать за мной в кабинет.

Конечно же он боялся, что слуги узнают о его подвигах. Любопытно, знала ли о них жена. Если это была похожая на фарфоровую куклу молодая женщина с пепельными кудряшками и розовыми щечками, изображенная на висевшем тут же в гостиной портрете — то нет, ей определенно этого знать не стоило. Эдельвейс пожал плечами и последовал за «птенцом», как он про себя окрестил Грегора, в ожидании продолжения.

Молодой человек пропустил гостя вперед, запер дверь и хмуро кивнул на кресло:

— Присаживайтесь. Хотя это ненадолго. Считайте, я говорю с вами только из уважения к вашей фамилии, которое я начинаю стремительно терять.

— Совершенно взаимно, — кивнул Эдельвейс, устраиваясь в кресле. Кабинет — маленький и темноватый из-за винного цвета стен — обставили недурно. Помимо обязательных элементов интерьера, таких как массивный письменный стол на львиных ножках и шкафчик с напитками под прозрачным стеклом, здесь имелась подробная карта кесарии на стене. Правда, вместо портрета кесаря напротив стола Грегора висел этюд прелестной головки, принадлежащей, видимо, все той же девушке с розовыми щечками. Коллекция приключенческих романов на кушетке добавляла Эдельвейсу симпатии к владельцу. Винтергольд в его годы картинно раскладывал на видных местах древних философов, неувядающую классику и учебные пособия, а всяческие «Мельницы богов» и «Охотники за головами» обитали под матрацем.

— Мне, впрочем, все равно, — ровно продолжил Эдельвейс. — Не хотите говорить со мной — через два часа будете говорить с жандармами, и у них будет ордер на обыск.

— Они ничего не найдут, потому что я ни в чем не виноват!

— Для человека, который за деньги или по халатности подвел под трибунал другого человека, это несколько спорное заявление, — пожал плечами Эдельвейс. — Но это уже, как нынче модно говорить, дело совести. С ней у вас, видимо, та же история, что и с честью.

— Прекратите меня оскорблять!

— Не представляю даже, как можно оскорбить подлеца.

Лицо Грегора пошло красными пятнами:

— Я вас вызову, понятно? Не посмотрю, что вы там ручки обожгли, когда…

— С левой я стреляю точно так же, как с правой, так что вызывайте, — оборвал его Эдельвейс. Грегор явно был склонен уступать давлению, так что не стоило тратить время, давая ему чирикать попусту. — Я бы посоветовал вашей жене заказывать траурный наряд, но, такое дело, по государственным преступникам траура не носят, а я сделаю все возможное, чтобы правда о ваших подвигах в Рэде всплыла. Интересно, как ей понравится быть вдовой предателя и труса?

— Как… да как вы смеете втягивать в это Амалию? Она не при чем! То есть… то есть даже если бы я что-то сделал — а я не делал! — она все равно была бы не при чем, понятно вам?! — «птенец» уже находился на грани бесслезной истерики. Эдельвейс брезгливо подумал, что разговорить такого — дело пяти минут даже для уличного шпика. И, конечно, шпынять желторотых юнцов некрасиво и неспортивно. Данный конкретный птенчик, как личность, не представлял для Эдельвейса ровно никакого интереса — он сам представлял собою нечто подобное лет пятнадцать назад. Куда больше его волновало, кто же все подстроил так, что о мальчишке вспомнили почти через год после событий и искать любые упоминания о том, что Грегор Миттельрейх вообще находился в Рэде в прошлом январе, пришлось три дня с утра до ночи, нажимая на все возможные пружины. Тут-то и выяснилось, что все, кто, теоретически, мог с ним тогда пересекаться, либо далеко в провинции, либо еще дальше, вплоть до лучшего мира, либо ничего не видели, не слышали и не помнят. Эдельвейс недаром приходился сыном шефу тайной полиции. Он знал, что после любого брошенного камня на воде останутся круги, искал сутками напролет — и только поэтому нашел.

Сидящего перед ним паренька с идеальной сказкой, гласящей, что двенадцатого января он не мог вести взвод в разведку, так как валялся в лазарете с тяжелой ангиной, подвела одна-единственная строчка. По всем медицинским и штабным документам действительно выходило, что бедняга заболел двенадцатого утром. Вот только по бухгалтерским документам лекарство списали в полдень тринадцатого числа. Было бы странно предположить, что в действующей калладской армии лейтенант сутки валялся в лазарете без медикаментов. Особенно учитывая, что речь шла о сильном антибиотике и о внуке генерала, пользующегося особенным расположением кесаря.

После этой зацепки раскопать остальное оказалось нетрудно. Человек, по документам заменивший Миттельрейха, был убит в пьяной драке на Красную ночку, ничего подозрительного. Куда более подозрительно выглядело то, что все оставшиеся восемь человек разведывательного отряда, которым командовал Грегор с разницей в несколько недель распределили по дальним гарнизонам, так что поговорить с ними оказалось бы затруднительно. Сам же Миттельрейх еще в январе взял длительный отпуск по семейным обстоятельствам, женился в начале марта и оставил столичные улицы ради деревенской тишины в имении жены.

— Об Амалии следовало думать до того, как лгать о результатах разведки, — сухо сказал Эдельвейс. — В крайнем случае — до того, как жениться. Теперь у вас одно имя на двоих, и я постараюсь, чтобы его выполоскали в грязи так, как вы того заслуживаете.

Парень полез в шкафчик. Эдельвейс не сильно удивился бы, достань он оттуда пистолет, но нет, так далеко эта дурная комедия не зашла. Грегор извлек на свет бутылку коньяка, а за ней — два бокала. Руки у него дрожали сильно, так что часть коньяка оказалась на столике, но что-то в нужнее емкости все же попало. Первым делом парень залпом опрокинул один, потом уже протянул Эдельвейсу другой и рухнул в кресло. Казалось, он вот-вот разрыдается.