Огни Новороссийска (Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович. Страница 27
К оккупантам подходили подкрепления. Командир полка отдал приказ Пагину — отходить на свой берег. Так как связи не было, приказ вызвался доставить красноармеец С. Климов. Он разделся догола и поплыл в холодной воде. Фашисты повели заградительный огонь. Как только пули приближались к бойцу, он нырял, плыл саженками — русским стилем, переплыл Днепр и отдал приказ лейтенанту.
Отряд Пагина похоронил убитых, взял с собой раненых, захватил пленных и трофеи и на «Комсомольце» отплыл к своему берегу. Пушки и минометы фашистов долго еще обстреливали село, в котором уже не оставалось ни одного красноармейца.
«Комсомолец» причалил к нашему берегу. Пагин сошел на землю и вдруг захромал, голова у него закружилась, две пули сидели в мякоти ноги.
Раненого отправили в госпиталь. На третий день он сбежал в полк.
Отлежавшись, через несколько дней с группой разведчиков отважный лейтенант ночью ворвался в штаб четвертой горно-стрелковой дивизии немцев, убил двух офицеров, захватил документы и скрылся так же внезапно, как появился. Среди вороха документов оказался приказ командира дивизии, в котором в пример солдатам и командирам ставился подвиг Пагина при форсировании Днепра. Немецкий генерал не постеснялся написать: «Для того, чтобы нам победить большевиков, мы должны сражаться так, как сражается их офицер Пагин».
Фашисты знали и боялись Пагина. Они подослали к нему провокатора. Выдавая себя за колхозника, бывший кулак пришел в штаб роты и вызвался проводить нашу разведку. Пагин пошел с ним в сопровождении двух разведчиков. Он был молод, и в нем еще жила детская доверчивость к людям.
В лесу провокатор схватил тоненького лейтенанта одной рукой за горло, второй рванул у него автомат. Ударом кулака Пагин сбил врага с ног и увидел, что окружен фашистами. Они убили двух разведчиков. Пагин швырнул гранату, потом вторую и понял, что его пытаются взять живьем. Пуля свалила его на землю, но он продолжал отстреливаться из автомата и выпустил оружие, лишь получив вторую, теперь уже смертельную рану.
Отделение красноармейцев отбило его. Пагин умирал. Судорожно выдыхая воздух и кровь, еле различимым шепотом он попросил:
— Передайте… моей маме, — и перед последним вздохом: — Отомстите… за нашу мать-Родину!..
Мать и Родина слились у него в одно понятие.
Убитого положили под развернутым полковым знаменем.
В сумке его нашли потрепанный, пробитый пулей томик Блока. Между страниц лежала фотография старушки и листик, вырванный из ученической тетради, на котором карандашом было написано стихотворение Пагина. Запомнились строки:
Под стихотворением была торопливая приписка: «Родина — мать моя, я люблю тебя, как самый преданный сын. Я решил отдать тебе все, что у меня есть, но у меня ничего нет, кроме жизни, и я с радостью отдаю ее тебе».
— Сколько молодых талантов приберет война! — с сожалением проговорил комбат Дука. — Тяжело будет с искусством после войны.
Хоронили Пагина в селе Орлянском, возле школы, у памятника Кирову. За раскрытым гробом шли старики, женщины и дети, так много слышавшие о лейтенанте- герое. Полковой оркестр играл похоронный марш Шопена, а корпусная артиллерия отдала салют в честь его молодой жизни, послав свои снаряды на позиции оккупантов.
Руки сельских девушек украсили небольшой опрятный холмик бессмертниками — никогда не увядающими цветами осени. С этого холмика красноармеец Селиверст Иванов сказал короткую надгробную речь:
— Каждый из нас хотел бы так жить, так любить жизнь и так умереть, как умер Пагин.
Редакция «Знамя Родины» из Малой Белозерки уехала в Новый Куркулах. Жители со слезами на глазах прощались с нами, зная, что село их обречено. Весь день писал о Пагине, думая о том, что все человеческие чувства: страх, любовь, ненависть на войне проявляются ярче, чем в мирной жизни.
Под Тимашовкой идут тяжелые кровопролитные бои. Редактор приказал мне, Гавриленко и Токареву написать несколько корреспонденций об этих боях. Вечером на полуторке приехали в село Михайловку, в штаб 130-й дивизии. Фашисты беспрерывно бомбят все прилегающие села. В каждом налете участвует не меньше чем по пятьдесят самолетов. Земля содрогается от взрывов, небо затянуто пылью.
— Оккупанты отбирают не только землю, они отнимают у нас и небо, — сказал Володя Гавриленко после того, как на наш грузовик спикировал какой-то ас.
Дорогу перешла женщина с полными ведрами на расписанном коромысле. Я попросил напиться, сказал, что вода соленая.
— Отчего же вы от Днепра бежите? Там вода сладкая.
Горькая ирония, горький упрек!
…Небольшое село среди ровной, как стол, степи, и, как в каждом селе на Украине, в нем каменная школа, церковь, ветряки на околицах. Тимашовка прикрывает выход на Михайловку — узел шоссейных дорог, и потому фашисты так упорно рвутся к ней.
Степь вправо от Тимашовки перекопана глубоким противотанковым рвом. Таких рвов было много на Украине, наверное, миллионы людей копали их лопатами, а оккупанты преодолевали их легко с помощью фашин — связок прутьев, намотанных на бревна, аппарелей и колейных мостов, перевозимых на танках. Тимашовский ров заняли фашисты, выдолбили в нем ниши, и никакими снарядами не вышибешь их оттуда.
На участке шириной в пятнадцать километров наступают две стрелковые и одна горная дивизии фашистов. Их сдерживают дивизии Шепетова, Рослого, Сафронова. Бой не затухает ни днем ни ночью.
У ветряной мельницы с перебитыми крыльями встретили командира полка подполковника Семенова, небольшого, худощавого, давно небритого человека. Видимо, он только что кончил обедать. На земле, на разостланной плащ-палатке, стояли тарелки, лежал хлеб и арбузные корки. Там же стоял патефон. Подполковник выбрал пластинку, и мы услышали голос Александра Пирогова:
— Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда…
Мы представились.
— Сейчас подойдет броневичок, я еду в нем на передний край. Поехали! — предложил мне Семенов.
В ожидании броневика Семенов дважды поставил ту же пластинку, сказал:
— Убьют, жена найдет себе другого… Такова жизнь.
В броневике сидел комиссар полка — политрук Баркан из Еревана. Места для меня не оказалось, и я с сожалением полез по скрипучим деревянным порожкам мельницы наверх.
Сверху хорошо видно, как броневик пропылил по взбитой дороге, свернул в жнивье и, подпрыгивая на кочках, помчался между копен убранного хлеба, стараясь их не повалить. Я досадовал на Баркана — откуда он взялся?
И вдруг в броневик ударил белый и ослепительный комок, напомнивший мне снежок, которыми бросаются зимой на улицах ребятишки. Машина остановилась, из нее повалил дым. Напрасно ждал я, что кто-нибудь выскочит из броневика. Он сгорел вместе с людьми.
С высоты видно все поле боя.
На земле, метрах в трехстах от противотанкового рва, густо лежали наши бойцы — видимо, они наступали и сейчас залегли под пулеметным огнем. Левее их, через заросли кукурузы, медленно, как будто под гусеницами у них была не земля, а болото, двигалось десять наших танков, изредка постреливая с ходу. Я внимательно следил за ними и вдруг увидел несколько белых в солнечном свете вспышек — стреляли немецкие противотанковые пушки.
Пушки стояли в окопах, и я сразу, как только они начали стрелять, увидел их. Им удалось в каких-нибудь три минуты зажечь пять наших танков.
Один пылающий танк развернулся и, стараясь сбить ветром пламя, на полном ходу подъехал к мельнице. Я спустился вниз. Из танка вылез обожженный механик Иван Малышкин. В его машину попало два снаряда. Мы вытащили через люк труп политрука Тафинольского и раненого башенного стрелка Бориса Мнекина.