Огни Новороссийска (Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович. Страница 28

— Как глупо, словно дети, попали в засаду. Я ведь говорил командиру роты Андрееву… — ругался Малышкин. Ему было жаль и сгоревших товарищей, и их машины, и особенно свой искалеченный танк, который все- таки удалось загасить.

Подошли Гавриленко и Токарев и предложили идти с ними на артиллерийскую батарею, стоявшую недалеко в саду. Гавриленко собирался писать очерк о политруке батареи Парфентьеве.

Батарея вела огонь по противотанковому рву. А впрочем, кажется, вся наша артиллерия стреляла туда. На ров три раза пикировало до сорока наших штурмовиков. Видимо, наше командование решило во что бы то ни стало выбить немцев из рва.

В саду, обнесенном забором, стояло десять пушек, полыхавших теплом, как печки, на земле валялись кучи стреляных гильз, с людей стекали ручьи пота. Артиллеристы были похожи на рабочих и вели себя, как на заводе.

Между двух стрелявших пушек на земле, с головой накрытый шинелью, лежал солдат.

— Амба? — полюбопытствовал Токарев.

— Спит, — крикнул заряжающий с красными глазами, силясь перекричать свист, шипение, скрежет и грохот артиллерийского боя.

Кряжевый, рыжий, возбужденный человек оторвался от панорамы, вопросительно посмотрел на нас. Это и был Парфентьев, заменивший у орудия убитого наводчика.

Гавриленко сел с Парфентьевым на снарядный ящик, достал свою тетрадь, расправил ее на широком колене. И тут немецкая артиллерия ударила по саду. Кверху полетели ветви, белые корни, по земле застучали осыпавшиеся яблоки.

Несколько человек были убиты и ранены. Их куда-то унесли, но артиллеристы не прекратили огня, лица их стали какими-то вдохновенными, и стреляли они, наверное, еще лучше. Близость смерти возбуждала людей.

— Бегите отсюда! Мы сейчас меняем огневую позицию! — крикнул Парфентьев и побежал к пушке, держась за расцарапанный осколком лоб.

Мы выбежали из сада. Нагнетая воздух, подавляя все звуки, зашипел снаряд, я плюхнулся на землю, крикнул:

— Ложись, Володя!

— Чтобы я кланялся фашистским снарядам, да никогда этого не будет!

Разрыв снаряда скрыл от меня товарища. Когда дым развеялся, я увидел, как грузный Гавриленко шел через картофельное поле, сорвал желтый цветок тыквы, понюхал. Широкий, зазубренный, как пила, осколок плашмя ударил его по спине. Он сунул этот горячий осколок себе в сумку — на память.

— После войны положу на письменный стол, пускай лежит.

Второй снаряд шмякнулся впереди… и не разорвался. Гавриленко везет всю войну.

Солнце стояло над головой, хотелось пить, но в колодцах воду вычерпали до дна. Утоляли жажду помидорами, жевали листья.

На стыке двух наших полков, против хутора Зеленого, фашистам удалось продвинуться на двести метров. Они легли на жнивье и спешно окапывались, а позади, как покосы травы, валялись убитые.

Против вырвавшихся вперед фашистов бросили батальон капитана Шевченко. Батальон шел цепями, но под пулеметным огнем вынужден был залечь. Шевченко убили через два часа. Погибшего сменил старший лейтенант Рабинович. Его смертельно ранили через двадцать минут. Из груди раненого фонтанчиком била кровь. Человек умирал, и это было страшно. Командование батальоном принял похожий на мальчика младший лейтенант Лушников. Для того, чтобы стать командиром батальона в мирное время, ему понадобилось бы лет десять. Преимущество лейтенантов — молодость, которой нет у полковников.

Задавшись целью описать этот бой, я добрался к Лушникову под вечер с военфельдшером со странной фамилией Андрюха, посланным за телами Шевченко и Рабиновича. Огонь затих, с обеих сторон кончились патроны. И гитлеровцы и наши ждали наступления темноты, чтобы подвезти боеприпасы и с восходом солнца все начать сначала.

Лушников, жуя морковь, вытащенную из земли, звонким, ломающимся голосом разглагольствовал:

— На войне главное — приучить солдата не бояться смерти. Солдат должен свыкнуться с мыслью, что его обязательно убьют. Тогда он ничего не будет бояться и как можно дороже будет отдавать свою жизнь… У англичан на этот счет есть хорошая песенка — это «Томи шагают смело умирать за короля».

— Товарищ младший лейтенант, вы рассуждаете неправильно, — нажимая на слова «младший лейтенант», возразил я. — Солдата надо приучить к мысли, что он никогда не будет убит и дойдет до Берлина. Понятно?

— Да!

— Повторите все, что я сказал.

Лушников повторил.

Стемнело. Со стороны немцев взошла кроваво-красная луна. Ветер донес оттуда тошнотворно противный запах трупов. Протарахтело несколько подвод, прибывших за ранеными, подъехала кухня.

Лушников спросил, подвезут ли воду? Помкомвзвода ответил, что воды не будет. После этих слов еще сильнее захотелось пить.

В полночь связной, пахнущий бензином, привез приказ — после взлета двух красных ракет в сторону противника подыматься в атаку. Ракеты взлетели через семь минут. Я слышал слова Лушникова:

— Вперед!.. За рвом озеро, полное воды…

«Откуда оно здесь взялось?» — подумал я, все же поверил в него, становясь со всем батальоном в атакующую цепь. Справа и слева поднялись батальоны лейтенантов Степина и Наполкова. Где-то позади рычали моторы — шли наши танки. Они быстро обогнали пехоту и исчезли в темноте.

И вдруг в небо вырвалась как бы тысяча огненных, шумных и быстрых ракет оранжевого цвета. У каждого замерло сердце, от неожиданности подкосились ноги. Били наши «катюши», и мы, и немцы на нашем участке фронта видели их впервые. Вспыхнула и жарко запылала земля. Все пространство у рва заливало розовое пламя, и по нему, как по воде, разбрызгивая огонь, бежали назад фашисты.

Несколько минут батальоны стояли ошеломленные.

— Гвардейские минометы… Я уже слышал о них, — сказал Токарев. — Вот это оружие!

А снаряды «катюш» все летели сразу сериями, с треском раздирая полотно неба.

Батальон ринулся вперед. Красноармейцы бежали навстречу врагу, выставив острые жала штыков, на которых играл лунный свет. Казалось, достаточно было выиграть этот бой, чтобы война окончилась победой. Гитлеровцы отстреливались редко и невпопад. С каждым шагом нас все более и более обдавал трупный смрад.

Когда подошли к противотанковому рву, луна выбралась на середину неба, и мы увидели в ледяном ее свете страшное зрелище — ров был забит трупами, повсюду стонали раненые, по-немецки просили пить.

— Я еще никогда не видел столько убитых фашистов сразу, — признался красноармеец, шагавший рядом.

— А вы давно на войне?

— С первого дня, и все время на передовой.

Зрелище было действительно ужасное. Почти на каждом метре земли лежал в промаслившемся человеческим жиром тряпье убитый оккупант с разбухшим, успевшим разложиться лицом. Как могли держаться здесь под огнем и бомбежкой живые немецкие солдаты? Чем они здесь дышали?

Как из-под земли, появился фашистский офицер, поднял руки, пробормотал:

— Около пяти тысяч наших трупов за два дня на ничтожном клочке земли… Дорого достанется нам Тимашовка.

— А вы уверены, что возьмете Тимашовку? — по- немецки спросил Лушников.

— Да, уверен, — вызывающе ответил пленный. — Еще дней тридцать — сорок, и конец войне.

— Вы уверены в этом? — переспросил Лушников.

— Да! В этом убежден каждый немецкий солдат.

— А я уверен, что война будет продолжаться года четыре, как первая мировая, и кончится вашим поражением в Берлине. Вот она, ваша столица, — сказал Лушников и достал из планшета карту Берлина, выдранную из Большой Советской Энциклопедии.

Фашист рассмеялся, и сразу же, точно эхо, ему ответил истерический хохот. Хохотал сумасшедший немец, рехнувшийся от нашей бомбежки. Этот парень пережил больше, чем землетрясение и потоп, вместе взятые. Сидя в противотанковом рву, он пережил уничтожение мира.

Сдерживая тошноту, я прошел вдоль скользкого от крови рва, думая, что эта искалеченная, выжженная земля обречена на вечное бесплодие. Некуда было поставить ногу, земля была скрыта мертвыми телами. Трупы пружинили. Большинство фашистов умерло, уткнувшись головами в землю. Попался труп с двумя касками, привязанными к животу и груди.