Раздробленный свет (ЛП) - Кауфман Эми. Страница 38

Я лежу рядом с Софией в темноте, крутя объяснения в голове, планируя речи, оттачивая слова, чтобы несколько первых остановили ее достаточно надолго, чтобы услышать меня. Она должна услышать меня, даже если она никогда не простит меня. Она должна поверить, что этот негодяй больше не придет за ней. Она должна знать, что она в безопасности от меня. Мои мысли крутятся все круче и круче, пока я не проваливаюсь в беспокойный сон.

Когда я просыпаюсь, одеяла рядом со мной холодные, а Софии нет. Я встаю на колени, сердце учащенно бьется, когда я кручусь, чтобы найти ее.

Она стоит рядом, одетая, и держит мой планшет на коленях. Я забыл выключить его, прежде чем заснуть.

Освещенная призрачно-бледным светом, она позволяет ему покачиваться в одной руке, так что я могу видеть досье, которое я открыл, используя ее номер генотипа. Я вижу ее фотографию, ее настоящую фотографию. Я вижу папки на ее отца, судимости, медицинские справки, трудовые книжки. Вскрытие трупа.

Мое сердце сжимается, разум отключается. Я должен найти оправдание, сказать ей правду, сказать что-нибудь. Но я словно заморожен.

Затем ее взгляд опускается, и я вижу, что лежит у ее ног. Моя книга. Моя древняя, бесценная копия «Алисы в Стране Чудес». Мой счастливый талисман, мой ключ к жизни, которой я жил. Она открыта, и в ней… последний гвоздь в моем гробу. Игральная карта из старомодной колоды, в которую мы с братом играли.

Сердце колотится. Во рту пересохло.

Это Валет Червей.

Валет.

— Все это было притворством? — Я ожидал холода, пустоты… вместо этого София говорит звонко и с жаром от страха, от предательства. В этот момент она не может сдерживаться. — Что-нибудь из этого было настоящим?

Я в ступоре, поток всего, что я должен был сказать, накапливался, как вода в плотине.

— София… — заикаясь, выдавливаю я.

Она приходит в движение, опуская экран, отступая от меня к двери.

Я хочу протянуть руку и схватить ее, заставить остановиться, заставить ее выслушать меня. Если бы я только мог заставить ее выслушать меня. Но я не могу заставить ее остановиться. Я не могу преследовать ее, после всего этого. Уже нет.

— Пожалуйста, подожди, — умудряюсь произнести я. — Пожалуйста… позволь мне…

Она останавливается в дверях достаточно надолго, чтобы оглянуться на меня.

— Если ты снова будешь искать меня, — жестко говорит она, — и я убью тебя. Понял?

Я смотрю на нее с того места, где стою на коленях.

И затем она уходит.

Их слова летят по нашему миру, как волны, и мы учимся ловить их и кататься на посланиях, которые они посылают друг другу. Письма о потерях в их войнах легче всего проследить. Они рассказывают нам о горе и гневе, эмоции настолько сильные, что мы можем цепляться за них и погрузиться в их мир еще на один вздох. Сила их чувств ощутима через невидимые стены между нашей Вселенной и их.

Нет ничего примечательного в том, что одно отправляет нас к маленькому домику, окруженному цветами. Нет причин задерживаться, нет ничего, что заставило бы нас остановиться. Горе этих людей ничем не отличается от горя других, которые мы испытали.

И все же мы обнаруживаем, что остаемся, втянутые внутрь, ведомые через поля и вершины холмов к дереву, на ветвях которого ютится маленький мальчик, прижимая к груди блокнот. Он держит свои слова на бумаге, поэтому мы не можем прочитать их через их гиперсеть, но на мгновение мы можем почувствовать их в его душе.

Затем, когда поэзия иссякает, мы остаемся ждать следующей волны слов, что приблизят нас к пониманию.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

СОФИЯ

ПРОСТО ПРОДОЛЖАЙ ИДТИ.

Эти слова эхом разносятся в моей голове, в такт шагам, заглушая другие мои мысли. Фоновая мозаика шума уличных торговцев и дорожного движения исчезает в тусклом, пульсирующем гуле под ревом в моих ушах. Мне хочется бежать, как можно дальше от Червонного Валета, но бег привлечет слишком много внимания. Я не могу оглянуться, не могу пригнуться. Я должна идти так, будто мне здесь самое место. Я стащила шляпу из газетного киоска, пару черных очков с другого, скрыла лицо от любой камеры, которую может использовать «КЛ» для распознавания лиц. Я должна выглядеть так, будто мне на все наплевать. Если бы не постоянное стаккато слов, марширующих в моей голове, как барабанный бой, я не уверена, что смогла бы.

Сначала мне нужно добраться до своей старой квартиры раньше него. Взять пистолет, взять рисунок папы. Если я не сделаю это сейчас, у меня больше не будет возможности. Я не могу думать о завтрашнем дне на «Дедале». «Дедала» больше нет, не с Гидеоном, но я должна забрать свои вещи. Это все, что я знаю. И после этого, мне нужно направиться к парню, что подделывает удостоверения, в южный округ, за новым именем и идентификационным чипом. Гидеон… Валет знает Алексис. И он знает Бьянку Рейн — Белую Королеву. Боже, он дал мне это имя. Я идиотка.

И худшее… он знает Софию.

Я позволила ему поцеловать себя. Я позволила ему прикоснуться к себе. Я позволила ему… мои глаза горят за защитным блеском темных очков. Я позволила себе думать, что, возможно, я теперь не одна, что, возможно, мне больше не придется быть одной. Что, возможно, моя жизнь больше не будет состоять из ненависти, горя и мести. И в результате я позволила себе оказаться в объятиях человека, который превратил последний год моей жизни в кошмар. Клубок горя, печали и ненависти закручивается во мне, заставляя меня содрогнуться, заставляя меня искать душ, настоящий душ с водой, которого у них тут нет, чтобы стоять под ним часами, днями, пока я не смою все клетки кожи, которые когда-либо прикасались к Червонному Валету.

Даже к тому времени, когда я добираюсь до лифта на другие уровни города, моя кожа не перестает зудеть. Смог тускнеет, уступает место солнечному свету, ясности, но я едва замечаю это. Я не сбавляю шаг, вспоминая, как легко Валет выследил меня, когда я была у Лару. Легкие болят… нет, сердце болит.

Просто продолжай идти.

Мозг фиксирует только кадры минут, часов, которые следуют за этим. Я знаю, что должна сосредоточиться, я знаю, что не могу развалиться. Ещё не время. Но единственные осколки, которые прилипают ко мне, это те, которые причиняют боль, те, которые проникают сквозь густой туман паники. Ногтями я пытаюсь вытащить кирпичик в переулке, где держу свою аварийную перчатку: ключ от квартиры Кристины. Ноги болят и становятся тяжелыми, когда я прокрадываюсь мимо швейцара в своем старом доме, пока его голова повернута назад. Руки дрожат так сильно, что у меня практически не получается приспособить перчатку с ключом, чтобы отправить лифт в пентхаус. Глаза расплываются и горят, когда я пробираюсь в спальню в поисках пистолета, молясь, чтобы качки Лару не вернулись за ним. Сердце бешено колотится где-то в горле, когда я нахожу его спрятанным под одеялом, которое я стащила с кровати во время борьбы. Острая боль бьет вдоль указательного пальца, когда я разбиваю стекло фоторамки, скрывающей рисунок папы. Тошнота поднимается в животе, когда я роюсь в шкатулке Кристины, цепляя нити с бриллиантами и жемчугом, к которым я ни разу не прикасалась за три месяца, что прожила здесь. Сердце колотится, пока я жду лифт, страх поднимается с каждым ударом, ожидая, что когда двери откроются, лицо Гидеона окажется передо мной.

На этот раз, когда я пробираюсь через вестибюль, я не тружусь смотреть в сторону швейцара. Я никогда сюда не вернусь. Неважно, что я выгляжу так, будто разваливаюсь на части.

Солнечный свет режет, как ножом, глаза, когда вращающиеся двери выплевывают меня обратно на улицу. Глаза все еще горят, и когда я сталкиваюсь с парой, направляясь к тротуару. Они бросают на меня один взгляд и быстро уходят. Я смотрю на стеклянные двери и вижу красные глаза, алую полоску там, где я, должно быть, потерла кровоточащую руку о лицо, растрепанные волосы. Мне нужно спуститься с верхнего уровня, я не смогу сейчас сюда вписаться. Я надеваю украденную шляпу на голову и вытираю руку о рубашку.