Клинки и крылья (СИ) - Пушкарева Юлия Евгеньевна. Страница 101

— Как только положение здесь немного прояснится, я уеду в Долину, — промурлыкала Индрис, вдруг привалившись к его плечу. Нитлот выдохнул, не смея поверить: неужели её не придётся уговаривать?… — Мне нужно восстановить зеркало и выносить сына… Я назову его Гэрхо, Зануда. «Буря» на древнем языке… Ты мне подал эту мысль, помнишь?

— Помню, — выдавил Нитлот. Тейор подавился смешком.

— …Так что, можно сказать, ты и провёл обряд Наречения-в-утробе, — Индрис явно слегка подтрунивала, а её волосы — цвета зари — по-прежнему щекотали Нитлоту шею… Он посмотрел наверх и поблагодарил звёзды за то, что они не сияют слишком уж ярко и его лицо не видно в темноте. — Ты, а не Альен, как мне хотелось. Ну и пусть.

— Я могу вернуться с тобой, если хочешь, — замерев, скороговоркой предложил Нитлот. Не очень-то правильно говорить это при Соуше и (о бездна) Тейоре, но — какая уже разница после всего, что случилось сегодня?…

Индрис взяла его за руку.

— Не надо, — мягко сказала она. — Твоё место здесь, Зануда… Что будет с Долиной, если падёт Дорелия? Король Абиальд позвал нас на помощь, и ты должен сражаться, раз откликнулся на его зов. Это общий долг для нас всех — и тем хуже для тех, кто его не выполнит… Наши ученики, маги-беззеркальные, разбросаны по всему Обетованному, но совладают ли они с тем, что грядёт? Без нашей помощи — вряд ли. Ты должен остаться.

Нитлот редко слышал от Индрис такие взвешенные, мудрые речи; на секунду ему послышался голос Старшего. Он сказал бы, наверное, то же самое… То же самое сказала бы и Ниамор. И даже, может быть, взяла бы его за руку — хотя терпеть не могла бесполезную сентиментальность.

Впрочем, руку Индрис он ни на чью бы не променял.

— Я останусь, — пообещал Нитлот. — Останусь, пока война не утихнет.

Индрис с благодарностью сжала его пальцы и осторожно высвободила руку. Потом пододвинулась снова, и в бледно-жёлтом мерцании волшебного огонька Нитлот увидел у неё на ладони раскрошившийся по краям квадратик — похоже на…

— Печенье? — ухмыльнулся Тейор. — Индрис, я всегда знал, какая ты сладкоежка, но идти в битву с печеньем…

— Это печёное зеркало, — понял Нитлот, разглядев знакомые очертания рамки и стекла.

— Точно, — сказала донельзя довольная Индрис. — Тот полноватый юноша, Вилтор аи Мейго, подарил мне в Зельдоре…

— Полноватый юноша… — Тейор фыркнул. — Да он просто толстяк!

— На память, — невозмутимо продолжила Индрис. — Он сын пекаря и решил, что мне понравится. Мне понравилось, — она улыбнулась. — А теперь пусть оно будет у тебя. Поноси с собой — или съешь, если захочешь… Ты ведь больше не брезгуешь подарками беззеркальных?

Перегнувшись через её колени, Нитлот похлопал по плечу Соуша. В этот жест он попытался вложить все свои чувства — поскольку впервые в жизни опасался, что ни слов, ни магии не будет достаточно… Соуш повернул к нему голову и кивнул — с таким достоинством, будто был лордом, профессором Академии или (по меньшей мере) рыцарем, но уж никак не крестьянином из Овражка Айе, что в Волчьей Пустоши.

— Нет. Конечно же, нет.

Ночь опустилась и на ставку королевы Хелт к северо-востоку от Энтора. Шатёр Двуры Двур разместили у подножья заросшего вереском холма — на границе земель дорелийского лорда Нииса. Вдалеке чернели башни его замка и охотничий лес рядом с ним.

Сюда не добралась битва, но королева наверняка уже прекрасно знала обо всём, что произошло. У входа в шатёр горели факелы, и от их пламени разлетались кровавые искры. Неподалёку хмуро прохаживался высокий альсунгец; нашивка с белой чайкой на его рукаве указывала, что он из дружины личных охранников Хелт. Он устал, замёрз на ночном ветру, был голоден и хотел спать. Он не имел права отлучиться, поэтому не знал, кто из его товарищей погиб, а кто выжил под Энтором. Незнание грызло куда сильнее, чем голод и холод…

Пару часов назад с поля боя прибежали выжившие — меньше двух дюжин. Альсунгец ни на миг не поверил в то, что это все выжившие: быть такого просто не может, боги не допустили бы подобного… Даже несмотря на то, что предатель (этот хитрый хрыч — старик Дорвиг) так и не вышел на объединение с ними, а дорелийцев было гораздо меньше.

Никто из возвратившихся в лагерь не был другом часового; никого из его бывшего десятка среди них тоже не оказалось. Двое вообще были ти'аргцами — рыцарями, оставшимися без коней; они заикались, да и северян язык плохо слушался. Все они были изранены, кое-кого не отпускала дрожь. Ясно, что битва проиграна, а Энтор не взят — но расспрашивать о подробностях слишком страшно. Разве что злым духом ведомо, что могли сотворить дорелийцы, особенно — с помощью чернокнижников в балахонах, проклятых Отражений…

Часовой ждал рассвета и беззвучно молился безымянному богу войны. До рассвета он обязан охранять Двуру Двур, а дальше — исполнять её приказания.

Часовой, однако, не знал и о том, что его королева была бессильна. Не знал, что удача покинула её вместе с подмогой в чародействе, добытой от бессмертных полубогов из-за моря. Не знал, что верного Ао, оживлённого некромантией оборотня-посредника, при ней больше нет. Не знал, что агхи — вынужденные союзники, бородатые дети гор — поднялись против неё.

Не знал, что, атаковав Энтор, Белая Королева бросила вызов силам, существование и могущество которых не приняла в расчёт. Силам, которые издавна оберегали Обетованное от засилья Хаоса…

Ничего этого часовой не знал. Не узнал он и о том, чей юркий кинжал сначала впился ему в бок, под рёбра, вонзившись между кольцами кольчуги, а потом вспышкой горячей боли прошёлся по горлу.

Он увидел лишь красивое лицо с точёными, почти женственными чертами, и прищуренные тёмные глаза.

— Спи спокойно, друг мой, — склонившись над ним, прошептал незнакомец — по-альсунгски, но с южным акцентом. Его голос был прекрасен, он переливался и журчал, как линии созвездий в небе, как эта гибельная весенняя ночь. — Пусть твои боги хранят тебя.

— Где ты? — прохрипел старик из темноты за плечом убийцы. — Ты отошёл?

Линтьель вздохнул и убрал руку из-под спины альсунгца, давая телу упасть без лишнего шума. Воин был совсем молод; даже меч достать не успел. Немного жаль.

— Я здесь, — шепнул он в ответ. — Идите на мой голос.

Отряхнув кровь с кинжала, он вытер лезвие лоскутком тёмной ткани. После каждого дела Линтьель сжигал такой лоскуток.

Ступая косолапо и неуверенно, по-медвежьи подминая вереск и травы, из мрака выбрался старый Дорвиг. Его глаза без толку таращились в пустоту, длинная борода и усы дрожали от недовольного бормотания.

— У нас был договор, южанин. Ты обещал проводить меня, а только что отскочил неведомо куда, без единого слова… Откуда мне знать, что ты меня не подставишь? Где мы сейчас?

За спиной Дорвиг нёс ножны с двуручным мечом. Линтьель полагал, что это очень неразумно (заметно и в темноте; к тому же такая тяжесть сильно замедляет движение) — но споры со стариком ни к чему не привели, и в конце концов он решил не тратить на них время. «Это должен быть Фортугаст, — твердил Дорвиг, будто упрямый седой ворон. — Меч короля Хордаго. Так будет справедливо».

Услышав от него словечко справедливо, Линтьель чуть не расхохотался в ответ… Альсунгский воин, который всю жизнь резал, грабил и угонял в рабство почти во всех королевствах Обетованного — он рассуждает о справедливости? Он рассуждает о справедливости, хотя прожил уже столько лет и должен был (хотя бы в теории) набраться ума, осознав наконец, что все красивые слова — это именно слова, и не более?…

Непонятно.

Справедливость уместна лишь в песнях — в их красивой лжи люди прячутся от своих страхов. Прячутся от того, что на самом деле управляет миром. Линтьель уже в детстве знал, что управляют им всего-навсего четыре силы: похоть, золото, магия и смерть.

Он приобщился к каждой из них, но совершил ошибку. Он сделал ставку на магию, когда поддержал Хелт, когда поверил в россказни о бессмертных из-за моря… Ведь если бессмертные неизбежно вернутся, если возродят свою власть над Обетованным, выгоднее будет стать им другом и помощником, а не врагом. Выгоднее и безопаснее.