Пять из пяти (СИ) - Уваров Александр. Страница 15

После того, как скультор кинул в ведро обрубки второй руки, дело пошло куда… Не веселее, конечно. Действие на сцене буффонаду совсем не напоминало (хотя по приказу распорядителя акробаты разом с двух сторон выскочили из-за кулис, быстро вскарабкались на закачавшуюся под их напором решетчатую конструкцию — и начали в паутине её ходить колесом, делать стойку на голове, прыгать с одного уровня на другой, едва не вылетая в партер, строить пирамиды из тел… и что они там только не вытворяли!.. правда, на лицах их не было улыбок…).

Не веселее — быстрее. Ещё быстрее, чем прежде. Карлик терял кровь, её вытекло уже больше литра (ассистенты уже не бегали вокруг стола, аходили осторожно — намокшая от крови плёнка стала скользкой).

Карлик уж было затих… Конечно, он не перестал ощущуать боль, и не мог её подавить, и не мог оторвать её от себя, и не мог представить, что боли нет. Ему и не нужно было этого делать — боль была главным инструментом его игры, и её он дарил сейчас залу, дарил вместе с уродуемым телом своим.

Как же он играл! Игра его не покидала меня, она прилипла, приклеилась ко мне, она проникла в мой мозг, она поселилась в моих снах (которые каждую ночь стали сниться мне после того дня), она никогда уже не отпускала меня. Руки мои с тех пор укоротились, руки стали обрубками и иногда я плакал, теряя кровь.

Как он играл! Лишь на нескольк секунд он затих (постанывал и колотил отчаянно выступающей из обрубка руки костью по неструганной доске стола).

Но затишье это оказалось временным, и я скоро понял, что Карлик умрёт не так скоро, как можно было бы предположить (и откуда столько сил нашлось в маленьком этом теле?) и пока он ведёт великолепную свою игру.

Ассистенты впятером навалились на Карлика (трое — на ноги, и двое — на грудь), а скультор приложил пилу к бёдрам Карлика — и продолжил.

Пила успела затупиться, полотно её гнулось. Мышцы на ногах были твёрдыми, плотными. Скульптор вспотел и начал терять темп. Один раз он даже остановился на секунду, чтобы стереть пот со лба.

А старший распорядитель подгонял его.

И именно тогда, в тот миг, когда скульптор разорвал липкими от крови зубьями пилы кожу на бёдрах Карлика — услышали мы самый громкий в тот вечер крик.

Кульминация!

Вот теперь и началась действительно гениальная игра.

Теперь уже аплодисменты гремели, не переставая. И смолкли лишь в те секунды, когда пила с визгом и хрустом стала перепиливать прочные бедренные кости.

Зрительный зал замер в восторге — долгий, из до предела выжатых лёгких исторгнутый вопль артиста взлетел под высокий, скрытый темнотою потолок, и сорвался вниз, потоком невероятного, лишь истинной агонией рождённого звука обрушившись на головы зрителей.

Зал замер. Белые пятна глаз застыли, словно схваченные хищным льдом поднимающейся на сцену смерти. Я понял, понял так ясно — зрители замерли, захваченные странным чувством, смесью восторга и страха.

Восторга — от актёрской игры. И страха от вида так близко, едва ли не самым их рядам прошедшей смерти.

"Вот зачем они здесь" подумал я. "Им нужно видеть… И чувствовать, непременно чувствовать холодок от чёрного плаща костлявой, видеть её или думать, что видел её. Видеть умирание, прошедшее на их глазах, слышать наши слова… Может, они хотят умереть с нами? Вот так, как сейчас, здесь, на сцене, на столе?"

Карлик затих. Он потерял сознание и не обрёл бы его уже вновь. Он ещё жил, но тело его закрылось, обессиленное болью, и мозг погружался невозвратно в сон.

Скульптор отделил ноги. Ассистенты отошли от стола — и кровавые обрезки затряслись, задёргались, будто ноги готовились отдельно от тела бежать.

От Карлика осталось только туловище и голова. И совсем уже немного жизни.

"Некого уже заменять" подумал я.

И снял наушники. Я знал, что скульптор увидит, заметит мой поступок, и бы абсолютно уверен, что подобной выходки он мне не простит.

Но меня охватила такая неодолимая апатия, тело омертвело, будто, сам того не ведая, делился я силами с умирающим Карликом (а я и впрямь не отказался бы дать ему немного сил, невеликих своих сил для рождения большей боли, но едва ли он согласился бы их у меня взять… к чему бы ему длить так вовремя закончившуюся игру?), так захотелось наплевать хоть на какое-нибудь правило, установленное в клубе, и так, в конце концов, надоели дурацкие команды всевидящего распорядителя, что не мог я более сдерживать себя.

"Пропади ты!.."

И ещё я подумал:

"Всё-таки он сыграл. Назло всем, всем завистникам, недоумкам, всем, кто сомневался в нём, всем, кто не верил в его талант, всем, кто считал его лишь материалом для тело-инсталляций — он сыграл! Не просто положил своё тело под пилу, не стал лишь куском живого теста на разделочной доске — он играл. Он переиграл всех, всех! Он был один на сцене, он сам пилил себя, он сам убивал себя — играл смерть! Боже мой, не получится, не получится у меня так…"

Наушники у меня коленях пискнули отрывисто, передавая неслышную уже для меня команду — и на сцене вновь началось какое-то движение.

Скульптор, отбросив пилу, вытер ладони о брюки и отошёл в сторону. Ассистенты подхватили умирающего (или умершего уже Карлика), стянули с него намокшие от крови плавки, окончательно обнажив холодеющее тело и, держа его на вытянутых руках, поднесли к краю сцены.

Голова Карлика болталась, раскачивалась на обмякшей и растянувшейся шее, подбородок упирался в грудь. Красные культи на месте рук и ног обвисли безжизненно и почти уже не кровоточили.

Мёртвый Карлик висел над бездной зала, он над тьмой его. И зрители затаили дыхание, заворожённые прекрасной этой картиной.

— Счастливчик! — выдохнул Повар.

— Он быстро… отошёл… — добавила Вероника.

А потом — аплодисменты. Грохочущим водопадом, оглушающим. Они длились долго, долго, нескончаемо долго.

Скульптор пару раз выходил на поклоны. Спустившиеся вниз со стальной паутины акробаты, взявшись за руки, приседали в потешных книсенах.

Аплодисменты потоком рушились на нас.

"Получилось!" кричал кто-то, стоявший за нашими спинами (я так и не решился обернуться и посмотреть на восторженного этого крикуна).

Прошло две минуты, три, пять…

А ассистенты скульптора всё стояли у края сцены и держали тело Карлика. Руки их изредка подрагивали, голова Карлика болталась, и казалось тогда, что и он тоже кланяется зрителям, так восторженно встретившим его игру…

Пепел Карлика

Всё так же не экономили воду. Капли падали в ржавую чашу раковины с громким стуком, отмеряя секунды моего одинокого теперь времени.

Болел долго, но так вовремя выздоровел. Обрил голову. А на макуше ему нарисовали красное пятно. Евда ли он сам додумался до этого…

Не его это было, не его.

Но ушёл, хорошо, хорошо… Я смеюсь. Спокойное счастье.

Он оставил часы. Под подушкой. Должно быть, теперь они мои. Не знаю, почему я решил, что имею право на какую-то часть наследства Карлика, быть может, на всё его наследство, состоящее, наверное, только из этих вот часов.

Мог бы я с уверенностью сказать, что иных вещей у Карлика не было, и едва ли мог он хоть что-нибудь скопить за не слишком долгую жизнь свою, половину которой провёл в местах невесёлых и скудных. К тому же, он говорил, что во всех клиниках, лечебницах, больницах и приютах его непременно обыскивали как минимум раз в три дня, и редко когда давали ему хотя бы полку в общем шкафу для свёртка с полотенцами, завёрнутыми в газету матерчатыми тапочками, куском мыла и прочим казённым больничным скарбом, что иногда удавалось Карлику выпросить у сестры-хозяйки и удавалось же за полдня неведомым образом потерять (возможно, именно поэтому врачи и завхозы не спешили выделять место на полке, зная точно, что Карлик — хозяин не рачительный)..

Он ничего не собрал и не пытался собирать. Терял и жил налегке. А сохранил… Только часы.