Пять из пяти (СИ) - Уваров Александр. Страница 9

— Пошляк! — всхлипнула Вероника и пнула Боцмана пяткой.

Я вернулся в камеру.

Закрыл дверь.

Просунул в узкое пространство между прутьями руку и начал по очереди пробовать ключи, пытаясь вставить их в узкую скважину замка.

— Как там? — спросил Карлик.

— Никак, — ответил я. — У Вероники Боцман…

— Обломился ей праздник, — заметил Карлик.

Я кивнул. И поморщился — прутья с ребристой насечкой больно давили на руку.

— Ещё? — спросил Карлик.

— Больше ничего, — сказал я. — Ничего… И чая, полагаю, не будет. Ужин пока не приносили?

Карлик перевернул подушку, достал спрятанные часы (часы у него странные были — с треснувшим циферблатом и оборванным ремешком… он как-то сказал мне, что часы эти у него уже девять лет и прошли с ним все его клиники, приюты для бездомных и ночлежки… и всё ещё ходят!).

— Через час.

Он снова убрал часы под подушку. И вздохнул.

— А есть-то неохота…

Всё!

Седьмой по счёту ключ подошёл. Замок щёлкнул.

Я с силой надавил на дверь, потом долго тряс её. И успокился, только лишь когда окончательно убедился в том, что замок сработал, и сработал на славу — язычок до конца вошёл в паз.

На душе стало легко и спокойно.

— Главное — что? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Карлик.

Я постоял немного — и силой бросил связку ключей на пол. И пинком зашвырнул под умывальник.

"Господи, как жизнь затянулась!".

Раздался грохот и крик.

Рыжий бил кулаком по картону и орал.

Карлик вскочил и начал лупить по треснувшему листу со своей стороны.

Рыжий затих. И захихикал.

— Ты сумасшедший! — заявил он. — Ты псих, Карлик! Урод! Мразь! Говно! Вы****ок! Недомерок!

— А ты!.. — начал было Карлик.

Потом замолчал и махнул рукой.

— Тебя с выступления снимут! — не унимался Рыжий. — Ты неблагонадёжен! Тебя потому в первый же день на сцену выпускают, что веры тебе нет никакой. Ты чужой! Ты не артист, ты лжец, притворщик, бездарь!

— Артист должен быть лжецом, — возразил Карлик. — Даже в этом театре.

— Ты бездарный лжец! — продолжал, снова срываясь на крик, Рыжий. — А я — гениальный! Я должен открывать сезон! Я! Кто тебя сюда пристроил? Как ты сюда пробрался? Как попал?! Кто пропустил?!! И все, все тебя любят! Почему? Ведь это моя, моя любовь! Ты крадёшь её, а она для меня! И нечего тут отмалчиваться, недомерок! Я слышал — тебе старший распорядитель лучшее время для репетиции выделил. Ты и его на свою сторону переманил? Гад! Гад! Сука! Развратник, тварь, прилипчивая сука!

Рыжий всхлипнул. Кажется, подавился слюной или судороги начались.

— Ты не рыжий, — усталым голосом произнёс Карлик. — Ты — серый. Покрась волосы!

И ещё раз ударил по картону.

Боцман вразвалку прошёл по коридору.

Остановился у нашей камеры.

Подёргал дверь.

— Хрен ли дёргать? — спросонья пробурчал я. — Дёргали уже…

Я встал, поёживаясь от ночного холода (он добирался и до наших клеток, проникая сквозь толстые стены, коридоры, переходы, перегородки и перекрытия), заглянул под раковину, достал ключи.

И просунул связку сквозь прутья Боцману.

Мне не хотелось спрашивать его, как там вышло с Вероникой. И так было понятно, что получилось скучно. Хотя он, верно, старался.

Боцман забрал ключи, плотнее прижал к груди журнал — и ушёл.

Весь следующий день, с утра до ночи, я сидел в камере и разучивал роль.

Теперь время пошло быстрее.

Мне показалось, что обед принесли сразу после завтрака. Но это, конечно, было не так. Часов у меня не было (отдал гардеробщику вместе с прежним моим, старым джинсовым костюмом… из прошлой жизни… так захотелось отметить новое моё рождение, что избавился от всех старых вещей, но поспешил, видно, поспешил от всего избавиться — часы сейчас бы пригодились).

Карлик ушёл рано. Сразу после завтрака. Странно… Именно сразу после завтрака — в десять часов утра. За три часа до назначенного времени. Впрочем, зачем думать мне о чужих делах и вмешиваться (пусть и мысленно) в чужую судьбу? Кто знает, что придумал этот Карлик.

В конце концов, он может три часа подбирать и проверять реквизит. Это вот у меня — всё просто. Пара блоков… Э, нет! Ничего пока рассказывать не буду!

Не время ещё. Моё выступление — последнее. А коллеги мои, шпионы, наушники, завистники, конкуренты проклятые — так и ушки свои, небось, навострили.

Рыжий (он с пяти утра репетировал… вернулся мокрый от пота, роба из серой стала чёрной и запах шёл от неё тяжёлый, кислый… у Рыжего точно с обменом веществ не всё в порядке!) на койке валяется. Как пришёл — так и лежит неподвижно. Может, и впрямь спит. Но, скорее всего, подслушивает.

Он изучил уже мою манеру — вслух рассуждать, спорить, что-то самум себе доказывать. Я часто вот так увлекаюсь, прыгать начинаю на койке, кричу сам на себя, потом не выдерживаю — бегать начинаю по камере.

Рыжий знает, хорошо знает, как безрассуден и уязвим я бываю в такие вот периоды. И как много могу выболтать…

Нет, не дождётся! Времени мало, его почти не осталось. Только одна репетиция… Сколько можно повторить? Один раз, два, три… Изменить, ещё раз прогнать выступление — до середины, до трёх четвертей, до конца.

А если скульптор устанет? Без старшего партнёра так трудно отработать номер! Нельзя же, в конце концов, сделать за него работу: закрепить крюки, перекинуть…

Тьфу ты! Опять забылся!

Но, кажется, вслух ничего не сказал. Хорошо, это очень хорошо…

Рыжий устал притворяться, весьма ненатурально (нарочито громко и протяжно, чуть ли не со стоном и всхлипами) захрапел, замычал, заворочался… Нет, дурной, бездарный актёр это Рыжий! Всё время переигрывает и вкус ему изменяет и такт художественный. Любитель дешёвых трюков, провинциальных страстей и картонных декораций!

Да, да, конечно… Можно ещё по решётке коленкой дать, якобы спросонья. Застонать (а как же!) и якобы проснуться.

Ты, Рыжий, сам картонку колотил, смял так, что она в двух местах порвалась. Так что ты мне теперь хорошо виден. И притворство твоё (а чего у тебя, спящего, веки дрожат? и чего это норовишь во сне глаза сощурить?) — на виду теперь, на виду.

Нуда, обед принесли как обычно — в половине второго.

— А Карлика покормят? — спросил я угрюмого раздатчика.

— Пайку его заныкать хочешь? — пробурчал он и грозно загремел пустым котлом. — Я всем раздал, лишнего нет! Карлика твоего сегодня прямо в репетиции… тьфу!

— В репетиционном зале, — подсказал я.

— Ага! — подтвердил раздатчик. — Вот там его и кормят. Ресторанной едой, не бурдой какой-нибудь. А тебя чего старший распорядитель на общем пайке держит?

— У меня рост слишком большой, — пояснил я. — Не в его вкусе… И нечего подозревать! Меня! Это нелепо! Я артист!

— Отойди от решётки, — прошипел раздатчик.

И постучал половником по прутьям.

— А то охрану позову!

— Трус! Обгадился, мерзкий обыватель?! — я завопил и запрыгал по камере.

Потом положил миску на пол и по-собачьи начал лакать, время от времени задирая на койку правую ногу.

"Шизофреники одни… Уволюсь!" пообещал раздатчик.

Но я ему отчего-то не поверил.

В пять часов вечера пришёл Карлик — пьяный и весёлый.

Одет он был уже не в ту серую куртку (штанов-то, понятное дело, не было), в которой покинул он утром камеру. Нет.

Куртка пропала. А вместо неё…

Был на нём новенький жёлтый, прямо по нему пошитый (и где такой нашли?) пиджак, сплошь оклеенный разноцветными конфетными фантиками. И штаны ему подарили… Ой, чуда, а не штаны! Зелёные (и тоже ведь — его размер!), в красную полоску, разрисованные солнечно-оранжевыми мандариновыми дольками.

А на ногах — штиблеты. Лакированные, чёрные штиблеты с широкими белыми вставками по бокам. Охре… Обалдеть, в смысле!

— А, может, он тебе и сценарий подарил? — съехидничал я. — С гарантией?

— А как же! — самодовольным тоном заявил Карлик и рухнул на койку.