Арджуманд. Великая история великой любви - Мурари Тимери Н.. Страница 36

Оба насторожились.

— Кто тебе сказал?

— Хосров, — не стала скрывать я.

— У него чуткие уши, — проговорил дедушка и переглянулся с отцом. Я не могла прочесть его мыслей, но дедушка снова повернулся ко мне, и в его глазах я увидела сочувствие. — Этого не будет, можешь не волноваться. Мы завтра же поговорим с властителем. Нельзя вторично принуждать Шах-Джахана к браку, которого он не хочет. Это верный путь к разладу.

— А как же Ладилли?

— Уверен, твоя тетя сумеет подыскать ей достойного супруга.

Я удалилась, оставив старших одних. Через решетку я видела, что они что-то обсуждают. Я не могла не торжествовать: конечно, они помешают Мехрун-Ниссе… хотя бы ради предотвращения конфликта между отцом и сыном. Мое дело приобрело государственную важность, но меня это не пугало.

Мехрун-Нисса отнеслась к поражению лишь как к временному отступлению.

Меня вызвали в гарем через Мунира. Теперь евнух был роскошно разряжен. На каждом пальце у него торчали золотые кольца с крупными алмазами, рубинами и изумрудами, запястья обхватывали толстые золотые браслеты. Мунир разжирел и преисполнился важности. Будучи главным евнухом тетушки, он теперь занимал высокое положение. Просители платили ему огромные взятки за возможность быть услышанными супругой падишаха. Поговаривали, что любое замолвленное евнухом словечко стоило не менее лакха.

Гарем Мехрун-Ниссы занимал лучшие комнаты во всем дворце, выходящие на Джамну. Легкий ветерок, проникая в покои, колыхал занавески. На роскошном тканом ковре лежали груды взбитых подушек. Серебряный столик, дар гвалиорского [64] раны, был покрыт резьбой, изображающей сиены из «Махабхараты». На нем лежала Печать падишаха, мур-узак. Никогда прежде мне не доводилось видеть этого символа государственной власти. Сделанная из литого золота, печать была не меньше пяди [65] высотой. Рукоятку, испещренную персидскими письменами, венчал крупный бриллиант; она удобно ложилась в ладонь падишаха, но была маловата для ручки Мехрун-Ниссы. Чтобы поднять печать, требовалась сила. Я прижала ее к воску и увидела отпечаток — лев Моголов над единственной строчкой, гласившей: Джахангир. В этом холодном слитке была сосредоточена вся власть империи, и теперь он постоянно находился здесь, на столике моей тетушки.

…Я и не заметила, как тетушка вошла. Вырвав у меня печать со словами «Это не игрушка», она бережно вернула ее на место, в устланную бархатом золотую шкатулку. Поверхность шкатулки был гладкой, отполированной от частого употребления, золото почти совсем стерлось.

— Ты счастлива? — спросила я.

— Очень, — последовал краткий ответ.

— А когда мы сможем пожениться? Должно быть, совсем скоро?

— Нетерпелива, как всегда!

— Нетерпелива? Пять лет мы томились в ожидании с тех пор, как впервые увидели друг друга!

— Тише, тише, я ведь пошутила!

Тетушка погладила меня по голове, как расшалившегося ребенка, потом стала перебирать какие-то бумаги, всматриваясь то в одну, то в другую, пока не нашла нужную. Вытащив ее из стопки, она помахала ею, но в руки мне не дала, вкратце объяснив, о чем идет речь:

— Наши проблемы тебя никогда не волновали, ну так знай. Джахангир стремится к альянсу с Персией. Это очень важно для благополучия империи. Мы не хотим войны с ними. Поэтому, женив Шах-Джахана на персидской принцессе, Джахангир не смог бы отправить ее домой. Но… Шах-Джахан сообщил мне… — Повелительные интонации вдруг изменились. — Сообщил, что принцесса бесплодна. Она не способна принести ему детей. Конечно, она утверждает, что виной тому Шах-Джахан: он якобы никогда не спал с ней, но кто этому поверит? Я решила, что это удобнейший предлог для аннулирования брака. Не развода, заметь. Шахиншах этого бы не одобрил. Принцессу отправят назад, в Персию. Разумеется, мы проявили щедрость. Она увезет с собой пять верблюдов, груженных золотыми монетами, восемь верблюдов с серебряными монетами, все украшения, которые она получала в дар от падишаха, — их повезут еще два верблюда. Для самого шахиншаха мы также отправили богатые дары — слонов, отборных скакунов и пять тысяч невольников. — Тетушка взглянула на меня сквозь упавшие на лицо волосы и улыбнулась: — Ну, довольна тем, что я проделала?

— Да… — Внешне я оставалась спокойной, но меня переполняло почти невыносимое волнение. — Теперь, когда вы избавились от персиянки, когда же мы с Шах-Джаханом сможем пожениться?

— Как же тебе не терпится… Запомни, Арджуманд, брак — совсем не то, чего ожидаешь, на что надеешься. Мужчина — это осел, а тебе приходится разделять с ним ношу.

Больше она ничего не прибавила, но я поняла, что речь идет о Джахангире, который, утратив интерес к управлению империей, теперь с упоением слагал стихи, занимался живописью и своей книгой «Тузук-и-Джахангири»; не отказывал он себе и в вине.

Тетушка наконец улыбнулась мне:

— Мы посоветуемся со звездочетом. Он определит дату вашей свадьбы.

Наша свадьба должна была состояться на утренней заре, почти через год после свадьбы Мехрун-Ниссы. Я хотела, чтобы ее назначили как можно скорее, но звезды говорили, что ближайший благоприятный день — этот, и никакой другой.

Мехрун-Нисса (ее великодушие теперь изливалось на меня щедрыми потоками) придумала наряд к торжеству: шаровары из желтого шелка с широкой и затейливой золотой каймой (они были тяжелы от золотого шитья), нарядная блуза с таким же орнаментом, из материала настолько тонкого, что моя грудь была куда больше обнажена, чем когда-либо.

— Именно это больше всего нравится мужчинам, — отрезала тетушка в ответ на мои протесты. — И Шах-Джахан не исключение.

На голову мне водрузили изящную шапочку из прозрачного ломкого материала. Ее удерживала на волосах золотая брошь в виде паутины, с крупным, без изъяна, алмазом в центре. По краям шапочка была обшита жемчужной нитью. Из сокровищницы было извлечено рубиновое ожерелье — в дополнение к золотым цепям. Для ушей были выбраны крохотные золотые сережки с рубиновыми язычками пламени. Руки мои от запястий до локтей сплошь были покрыты изящными золотыми браслетами, а на щиколотках позвякивали бесчисленные золотые бубенцы. Мехрун-Нисса даже лицо мне украсила сама: покрыла веки тонкой золотой пудрой.

Я понимала, что таким образом она извиняется передо мной за интриги, что плела все эти долгие годы, — и я с радостью простила ей все.

На рассвете Шах-Джахан должен был появиться в нашем саду на белом коне. Я боялась сомкнуть глаза: вдруг проснусь и обнаружу, что все это сон и жизнь моя никогда не изменится. Чтобы успокоиться, я решила осмотреться — не бродить по дому, а выглянуть наружу. В темноте я различала силуэт пандала [66], уже поставленного в саду. Скоро его начнут украшать цветами: розами и жасмином — и драгоценностями. Пандал возвышался, как памятник пяти долгим годам ожидания. Жаль, что после совершения обряда он будет разобран. Хотелось бы мне, чтобы он остался вечным свидетелем моего счастья.

Небо было непроницаемо темное. Что, если великие силы, приводящие в движение небесные светила, выбрали как раз этот день, чтобы их остановить?

Заметив, что я сижу в одиночестве, ко мне неслышно подкралась Ладилли, она тоже не спала. Мы не разговаривали много дней, и это ее озадачивало. Я понимала, что мне совсем не в чем винить свою подругу, но что поделать, если в душе шевелилось недоверие, ведь я помнила, о чем говорил Хосров.

Ладилли села и нежно взяла меня за руку:

— Я так рада за тебя, Арджуманд! Ты заслуживаешь счастья и наконец получишь его. Все это время ты была сильной, мужественной. Я даже не знаю, как ты все это выдержала. Я бы не смогла, я точно знаю…

— Когда полюбишь, все сможешь. — Я сжала руку подруги, но так и не сумела заставить себя обнять ее.