Арджуманд. Великая история великой любви - Мурари Тимери Н.. Страница 33

— Он прекрасен, но выдержит ли собственный вес? В дереве задача кажется простой, а в мраморе? Купол ведь может сложиться и рухнуть?

— Падишах, — Афанди явно был рад возможности продемонстрировать свой ум. — Взгляни. — Зодчий приподнял купол, открыв еще один, скрытый внутри. — Чтобы достичь желанной высоты, мы построим два купола. Внутренний будет служить опорой для внешнего, принимая на себя его вес. От основания до верхушки его высота составит около ста хастов. Никто прежде не строил сооружений столь высоких!

Падишах хлопнул Афанди по спине, и зодчий расплылся в довольной улыбке. Он не сказал всей правды о проекте, но сейчас, когда его хвалят, это было бы лишним.

Словно уловив его мысли, Шах-Джахан внимательно взглянул на него, потом перевел взгляд на макет, глаза превратились в щелочки.

— Ты умен, Афанди. Это истинно так: доселе такой высоты ничего не строили. Но я изучил гробницу Сикандара [63] в Дели и знаю, там тоже двойной купол. Есть они и в других местах — ндийцы давно изобрели двойные купола.

— Это правда, падишах, — прошептал Афанди.

— Хорошо. Мы должны учиться у других.

1048/1638 ГОД

— Скорей, — шептал он.

Шах-Джахан сидел в диван-и-кхасе, наблюдая через террасу, как усердно трудятся рабочие. Ему было тревожно, неспокойно. Взгляд блуждал поверх маленькой кирпичной гробницы, последнего приюта его Арджуманд. Здание венчал небольшой купол, приземистый, некрасивый… Его пронзила острая боль при мысли о том, что она лежит там, совсем рядом — и в то же время в недосягаемой дали, как было в начале их любви. Рок продолжал разыгрывать с ними свои жестокие игры.

На краткий миг он пожелал, чтобы Арджуманд увидела, как растет Тадж-Махал. Днем мавзолей будет затмевать красотой солнце, ночью — отвлекать людей от созерцания луны…

Шах-Джахан с новой силой ощутил гнетущее одиночество. Он пытался и не мог вспомнить, какие именно слова говорил ей тогда, в саду, на свадьбе отца. Кажется, он говорил, что мир без нее стал как пустыня, а вся его жизнь — цепочка занесенных песком следов. Теперь она мертва, и ему никогда уже не выбраться из этой пустыни. Он даже не пытался подыскать себе новую спутницу: все равно ни одна не заменит ее, Арджуманд.

Падишах мрачно усмехнулся: какая жестокая ирония — он повелевает империей, но одиночество его беспредельно…

Он заходил по комнате. Лучи предвечернего солнца превращали в золото решетчатые стены, ползли по темным узорам пола. На закате освещение изменилось. Комнату окрасил красный свет, необычный, магический. Давным-давно именно здесь он спорил с отцом, отстаивая свою любовь. Джахангир был пьян и расстроен из-за того, что его чувства к Мехрун-Ниссе не находили ответа. Он не внял мольбам сына…

Все изменилось, и то, что сейчас поднимается на берегу реки, достойно Арджуманд и… достойно его самого, Шах-Джахана. Его имя будет гулким эхом отдаваться в веках. Грядущие поколения будут говорить: это создал Шах-Джахан, Властелин мира, Великий Могол. А может быть, кто-то скажет: здесь лежит сердце властителя, его Арджуманд.

Арджуманд… Он заплакал, удивляясь, как легко текут слезы.

— Я погубил ее, я ее погубил…

Слова вырвались у него против воли, словно он не хотел признавать того, что мучило его на протяжении стольких лет. Но и слезы не могли унять боль.

Он говорил громко, Иса услышал, но не подал виду:

— Падишах, военный советник просит об аудиенции.

Вошел советник, поклонился; заметив следы слез на лице властителя, он отвернулся, скрывая нетерпение. Момент был неблагоприятный, но и ждать было нельзя. От зари до зари властитель, забывая даже про сон, только гробницей и занимается. А как же дела империи? Заброшенная, она лежит в запустении, над ней сгущаются тучи. Министры делают все возможное, но не могут принимать все решения самостоятельно.

— Падишах, — напористо, без предисловий, заговорил советник, — Декан. Крысы грызут страну, и нам необходимо действовать без промедления. Акбар всегда говорил, что главное дело правителя — завоевания. Мы ничего не предпринимаем, и теперь они восстали против нас.

— Ты все вспоминаешь Бабура, Акбара, Джахангира… — проворчал Шах-Джахан. — Что, дело такое срочное?

— Да. Нам нужно выходить на юг, и очень скоро.

— Я не могу покинуть Агру, — рявкнул падишах таким тоном, что протест советника остался невысказанным.

Немного переждав, советник тихим голосом произнес:

— Кому же возглавить армию, если не вам? Появление падишаха усмирило бы крыс. Их храбрость испарится, как только они увидят храбрейшего из храбрых во главе армии.

— Я не могу уехать, — ответил Шах-Джахан. — Пойдет Аурангзеб, я уже говорил об этом.

— Что ж, если так, армию должен возглавить старший сын, Дара Шукох. Этот сброд в Декане сочтет, что Аурангзеб слишком юн, слишком неопытен…

— Я уже сказал тебе, что не могу уехать, — недовольно повторил Шах-Джахан, теряя терпение. — Пойдет Аурангзеб, а Дара останется здесь. Он — мой любимый сын, я не могу отправить его на войну. Арджуманд тоже его любила. Она бы мне не простила, если с ним что-то случится. — Он помолчал. — Готовь армию к выходу, поход начнется через месяц. Командовать будет Аурангзеб.

Советник удалился, недовольный решением, но радуясь хотя бы тому, что оно все же принято. Аурангзеб, этот странный молчаливый юноша, которому недавно исполнилось двадцать, никогда не открывал своих мыслей, он был как тень, бесшумно крадущаяся по дворцу. Дару любили все, из него командир был бы лучше. Но падишах приказал, чтобы армию возглавил Аурангзеб… Что ж, по крайней мере, мальчик наберется опыта.

Сита стояла в очереди среди толпы других, ожидающих жалованья, — усталая, безразличная ко всему. Ее лихорадило, мысли блуждали. Зима давно миновала, но она никак не могла согреться. Вечерний воздух, напитанный пылью, был освещен оранжевым заревом солнца, но небосвод уже темнел, становился коричневым.

Пропитанная потом одежда липла к телу. Сите хотелось искупаться перед тем, как она пойдет готовить ужин. Она терпеливо стояла в очереди, даже не думая толкаться и пробиваться вперед. Придет время, она получит свои деньги.

Временами Сите казалось, что она и не выезжала за пределы своей деревеньки, что она все еще живет там, пусть даже в мыслях и воспоминаниях. Там, в воспоминаниях, ничего не изменилось: хижины, дальний храм, водоем остались все теми же. Мать и отец тоже не изменились. В сумерках, когда кокосовые пальмы отбрасывают длинные, тонкие тени и скотина медленно возвращается с пастбищ, Сита помогала матери готовить ужин. Они тихо обсуждали события дня, говорили о смертях, свадьбах и рождениях, о том, кто кому нравится, о сватовстве, об урожае и о будущем самой Ситы. Сама Сита и ее мать уже сделали свой выбор (мать присматривалась к молодым людям с самого рождения дочери). Мальчик принадлежал к их же касте, был хорош собой, веселый, живой, и Сита ему нравилась. При встрече они смущенно косились друг на друга, но никогда не заговаривали, готовые подчиниться предназначению. Обе семьи были довольны, а потом ее суженый вдруг исчез, и никто не знал куда. Как-то утром он пошел пасти стадо, а вечером животные вернулись одни, без него. Вся деревня вышла на поиски, но даже следов не нашли. Его схватил дикий зверь, говорили тогда. Сита чувствовала себя так, будто ее столкнули с утеса. Горюя, она безропотно приняла другое предложение: выйти за его младшего брата, Мурти…

Толпа рассеялась, писец, подняв голову, посмотрел на нее. Горка монет перед ним почти растаяла, а книга пестрела записями.

— Ты… — отрывисто спросил он.

— Сита, жена Мурти.

Он нашел ее имя в своей книге и снова взглянул на нее. Женщина была недурна собой, но смотрела рассеянным, отсутствующим взглядом. Руки и ноги были измазаны бурой грязью Джамны. Река ослабела, ее течение напоминало слабый пульс умирающего. Стоящая перед ним женщина напомнила ему об этом.