На единорогах не пашут (СИ) - Ледащёв Александр. Страница 10

И еще есть стены колодца. И вторые ворота.

Главные ворота — дверь дома Вейа — каменный мешок. Ворот, на самом деле, двое. Уронив одни и кинувшись внутрь, ополчение оказалось в крысоварне. Крысоварне? Да. Сверху, со стен колодца хлынула смола, кипяток и ударила одновременно сотня стрел — в толпу забиваемых свиней, в которые легко обратились ополченцы, словно какой-то могучий и резкий на дела колдун, накинул на каждого заговоренное мочало. Визг и вой.

А тебе кажется, что сверху на толпу хлынула, перелившись через край, ненависть рода Вейа.

Должно думать, это было ужасно — х-ха! Избиваемое в колодце ополчение кинулось обратно — но в выбитые ворота снаружи, с поля в замок, ломилась еще не осознавшая происходящего толпа — два течения столкнулись в узком проходе и образовались воронки, всасывающие все новых и новых несчастных в колодец главных ворот Вейа — а со стен все так же лился кипяток, смола и свистели стрелы. Негромкий, малозаметный Грут — повелитель сотен и сотен воинов герцогства Вейа хорошо разбирался в обороне и нападении. А еще он хорошо знал людей, поэтому никакого торжества на стенах не вышло — та часть воинов, которая охраняла ворота, должно сделала свое дело, а остальные невозмутимо остались на местах. Грут понимал, что они лишь отсрочили на миг падение замка. Он был прав. На стены с воем кинулись оборотни Северных Топей, убивавшие так поспешно, так торопливо, с такой ненавистью к человеку, что та часть стены, где они ворвались наверх, словно враз переменила одежду — место воинов Вейа заняли северяне. Разница была в том, что они не желали оборонять стен твоего дома, Дорога. Они желали его уничтожить. Эта была последняя мысль, четко стукнувшая под шлемом с ликом совы.

И навстречу первому оборотню, ворвавшемуся на ту часть стены, где спешил к повелителю Грут, кинулась многовековая ненависть герцогов Вейа, одетая в темно-фиолетовую, закопченную броню с золотой совой на груди; навстречу северному нежитю, обуреваемый лишь одной мыслью — очистить стену дома от неумолимо рвущего в клочья самое дорогое, зла, кинулся властитель майорат Вейа, герцог по прозвищу «Дорога». Государь.

Оборотень чуть не шарахнулся от впавшего в неистовство герцога — но тысячелетняя ненависть к человеку, усиленная тысячелетним же презрением, осклабилась вместо него, и его шестопер по длинной дуге полетел в голову Дороги…

… Не в первый раз в жизни — и в той, а теперь и в этой — сработал бесценный дар. Миг замер. Это было много раз — миг замирал, но я не двигался медленнее, успевая легко присесть, легко зажмуриться, легко уклониться. Это срабатывало всегда — но лишь тогда, когда опасность была настоящей. В этот раз шестопером ворочала сама смерть — и миг затих в оцепенении, но в каком-то вялом движении застыл и я. Скорость удара оборотня превышала все опасности, попадавшиеся мне допреж. Мое движение не было легким и резким, как бывало обычно в таких случаях. Чугунное, негибкое тело на соломенных ногах — вот что я старался заставить уклониться от довольно-таки быстро — для застывшего мига — летящего шестопера. Мы разминулись в остатки этого мига, который хоть и стекал по времени медовой каплей, но все же кончился — шестопер обрушился на уши совы — слева-направо, и шлем слетел с моей головы.

Меч Дороги, «Крыло Полуночи», звякнул на камнях, и герцог вцепился в шею оборотня руками в кольчужных перчатках, а зубами — в лицо, на глазах становящееся мордой — оскаленной волчьей мордой. И они покатились по стене.

Обычно вспомнить, разложить и осознать, что ты делал в драке ты можешь лишь потом — в момент боя ты видишь куски, рваные, сменяющиеся невесть откуда взявшейся темнотой, красной краской ярости, заливающей взгляд — но в этот раз что-то пошло не так — я отчетливо помню, что оборотень вцепился в шею мне, а я ему, и тут же, в неистовом, прорвавшемся упоении я впился ему зубами в кожу под глазом, потом в щеку, а потом — в глотку. Рот наполнился соленой кровью, а потом оказался набит шерстью, но было уже поздно — северянин не успел до конца обернуться и на стене остался лежать труп с человечьим телом и волчьей головой, с яростно разорванной яремной веной и свернутой шеей.

— Вейа! — взвыла ночь голосами моих латников и оборотней, и я очнулся. На стене, на башне ворот, на плитах двора нежити резались с моими воинами, резались неистово, нечеловечески быстро и яростно — то кидаясь стайками на одного человека, то один оборотень кидался враз на десяток человек, но все было ясно — это половодье — а сверху это виделось уже так — быстро зальет двор и откроет ворота. А там все будет кончено. Оборотни перекидывались, снова и снова, воины мои дрались то с волками, то с себе подобными, не успевая уже — одержимые лишь одной мыслью — так как ей был одержим я — удержать двор и не пустить северян к воротам.

— Грут! Уходим! — этого не ожидал никто. Я знал об этом. Какое мне дело, что вековая ненависть Вейа была еще даже и на йоту не утолена! Какое мне дело до того, что такого, скорее всего, еще не видел этот майорат — да я думаю, что и соседние тоже. Вырвавшись в поле я надеялся увести остаток людей и Грута — оставив свой дом на поток — пройти к Замку Совы и вернутся. Умереть сегодня здесь я не мог. Тогда бы мой дом навсегда достался Хелла. Я пришел домой и я не уйду. Я не зря положил тут своих людей и обрек на смерть нежитей своего замка — я уходил, зажав ненависть зубами, но я возвращался в этот миг. Они — Хелла и оборотни — вновь заставили меня уйти. Хорошо, ладно! Считайте, что я ушел, я — герцог Дорога!

… Я наткнулся на Грута на ступеньках лестницы, ведущей со стены во двор — когда бежал к лошадям. Он был мертв. И хватит о нем.

Лошади. Конюшня еще не пылает, меня еще не догнали, мои воины еще бьются на скользких плитах двора, сверху бьет такой ненужный, лишний здесь дождь, чудовищный шум боя передразнивает почти непрерывные раскаты грома — станок моего коня, он оседлан, со стойки станка мне махнул лапкой заседлавший жеребца Дворовый, и я вылетаю к воротам, в которые бьет этот неискоренимый таран. За мной стучат копыта — кто-то еще успел попрыгать в седло, или просто сумев поймать коня в безумии двора, превратившегося в звериное поле — пасти, клыки, алые языки, горящие, оранжевые от прилившей крови, глаз, серая шерсть, лужи крови, смолы и воды, пуки соломы — разгул дикой, нечеловечьей природы, которой все это было милее свадебного пира.

Ворота заперты? Вы рветесь внутрь? Вам так хочется в мой дом, несытые у миски твари? Да будет так, х-ха! «Вада ту рам!» — визжу, хриплю, вою я на остатках голоса, дорывая связки и не будучи уверен в успехе — ворота, как-никак, были в самом деле заперты, не на ключ, но на засов, — одновременно описывая в воздухе мертвую петлю мечом. И ворота, в которые бил и бил таран, рухнули вперед — на бревно тарана и нападающих. «Хелла!» — взревела освещенная пожарами толпа нападавших, избежавшая удара ворот. «Вейа!» — взревело в ответ за моей спиной…

Избиваемые сзади оборотнями хмельного метелями Севера, выкормышами ледяных, бездонных, поистине страшных болот, а с боков — дорвавшейся до легкой добычи тяжелой гвардией и свирепой легкой пехотой, засыпаемые стрелами восточных наездников на бесящихся лошадях мои воины легли все до единого. Я же — словно на острие невидимого чудовищного копья — скованного из верности воинов Вейа и ненависти герцогов Вейа пустив в ход палки, до того праздно висевшие за спиной, проколол толпу солдат Хелла и ускакал на запад. Лошади Вейа всегда славились не только на их землях.

Они отстали еще на равнине, отвоеванной трудолюбивыми землепашцами Вейа у Бора. Я же ушел в Бор.

Ушел один. Возвращаясь на дорогу. На дорогу домой.

… Со скалистого утеса, что порос тяжелой елью, под Луной, под стылым небом, на площадке для ристалищ всех ветров, свистящих лихо, со стремян, в седле поднявшись, он смотрел, как догорает смоляной, чадящий факел — замок майората Вейа. Дом его, нора, берлога, гавань, место, где впервые он сумел сказать: «Я дома… «… Тучи лавой на облаве подминают лес и долы, балки, тропы и овраги — скрыто ночью и грозою, то что все еще покуда майорат от рода Вейа, то, что от него осталось — смоляной, чадящий факел, дерзко спорящий со мглою… … Зубы скрипнули, как петли на несмазанных воротах, смех негромкий, словно ржою с губ осыпался на землю, горло дернулось — опало, вопль рождавшийся ломая, одолело… Стало тихо, только мягко тренькнул повод — золотой, литой цепочкой был украшен. Тьма и искра — смоляной, чадящий факел… Фитилем сгоревшей свечки вспыхнул в сырости и мраке догоревший замок Вейа — туча искр… И тяжкий грохот докатился до утеса. Тишина. В плечах сломавшись, на луку склонился Вейа — и худой вцепился кистью в воротник, что сжал удавкой его горло — нет дыханья, треск — и брызнули лучами отлетевшие застежки с гравировкой рода Вейа — филин, крылья распростерший и зажмуривший глаза… Жест, извечный и бессильный — к небу он глаза возводит. Тусклый взгляд — угасшим углем; тьма и тени под глазами, ни один не дрогнет живчик — жест пустой и непременный — не лицо — а просто маска, чуть подсвечена Луною — нет в веках воспетой складки, что врубилась меж бровями, рот не крив, не ходят скулы — просто так. Как все. Как надо. Только две холодных искры вниз с ресниц его скатились от углов холодных глаз.