То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор. Страница 34

Тогда он спросил, может ли она, наконец, сказать, какая услуга ей требуется от Гунара.

В это время опять светила луна, и, когда она подняла на него глаза, Эрик опять удивился, какие они огромные и глубокие.

— Да, теперь я скажу. Пропуск мне нужен. В Латгалию.

— О, господи, Жанна! — Эрик даже остановился от неожиданности. — Вы понимаете…

— Понимаю! — резко оборвала она. — Понимаю, что этого сделать вы не можете.

— Да поймите, Жанна! Дело в том, что час назад я сам обратился к нему с точно такой же просьбой.

— Вы едете в Латгалию? — спросила она подозрительно и горько.

— Не я. Но моему другу это необходимо позарез.

— Не везет, — сказала она устало. — Просто чертовски не везет. Вы перебежали мне дорогу. Теперь и самой просить неудобно.

— Клянусь вам, Жанна, что мне этот пропуск действительно необходим. Иначе я бы не обратился к Гунару.

— Мне тоже, — сказала она, — мне тоже необходим.

Эрик прислонился к каменной стене, и лицо у него было страдальческое, он отчаянно тер висок.

— Ладно, хватит переживать.

— Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. Давайте встретимся через несколько дней.

Она покачала головой:

— Боюсь, что будет поздно… Но давайте, на всякий случай.

— Здесь же, — сказал он, — у этой церкви. И не через несколько дней, а завтра вечером. Часов в семь, хорошо?

— Ладно, — сказала она. — Завтра в семь… А теперь расстанемся.

— Да что вы, Жанна! Сейчас ведь глубокая ночь. Я провожу вас до дому.

— Нет, — сказала она твердо, — мне отсюда рукой подать. И не вздумайте идти за мной следом. Дайте честное слово.

— Но…

— Никаких но. Честное слово?

— Честное слово, — сказал он грустно.

— Вы хороший парень, Эрик. Спокойной ночи!

Эрик стоял возле церкви, пока не затих звук шагов. Потом медленно двинулся в сторону дома. Его слегка покачивало, и казалось, что перед глазами вертится карусель: лица, лица, музыка, обрывки разговоров… И вдруг как кольнуло что-то — Янцис!

Карусель мгновенно остановилась, и в памяти всплыла та страшная ночь, сразу вытеснив все остальное. Он ускорил шаг, почти побежал, вслух повторяя: Янцис! Янцис!.. Словно бежал к нему, хотя до завтрашнего дня не мог ничего узнать и, тем более, увидеть его.

Тринадцатые

«Колыма, Колыма, новая планета, двенадцать месяцев зима, остальное — лето…» Привязалась. И ничего не поделаешь. Он идет и напевает про себя эту идиотскую песенку. Так же, как в школе ее напевал Валерий. Напевал днем и ночью. И смотрел на людей невидящими глазами. Странный был тип. Кое-кто его сторонился.

Школа находилась под Москвой. Школа фронтовых разведчиков.

Обучали. Согласно этому обучению Донат и бродит сейчас по Риге. А Ольга на постоялом дворе. Дрожит, небось, всеми поджилками. Прислушивается. Хватается за браунинг. И молит бога, в которого не верит: «Господи, хоть бы он пришел».

Он — это Донат. Молит, чтобы Донат пришел. Естественно. Ночь уже на дворе. Тьма-тьмущая. Даже у них под Москвой, хотя и там затемнение, все-таки было светлее. А тут, того и гляди, трахнешься лбом об стенку.

Ноги уже не свои. Чужие ноги. Только огромным усилием воли их можно передвигать. Но скоро и воли не хватит. «Холеры, холеры», — твердит Донат, потому что надо же что-то твердить.

Нет, Донат себя контролирует. Все как по расписанию. Улица Двинская номер два. Улица Сумеречная… Потом возле Воздушного моста. Потом на взморье, улица Васарас двадцать три. Далее — Катлакалнс. Адольф Гитлерштрассе. Госпитальная…

Все правильно. Все, все… Только вот данные устарели. Устарели настолько, что если Доната не замели, то, может, и бог есть. Почему бы ему не быть? Должен же кто-то следить за порядком. За человеческой жизнью.

Нет. Не те у Доната отношения с богом, чтобы тот ему жизнь берег. А ведь ходил Донат когда-то в костел. И не по обязанности — просто не представлял, как можно не ходить. У всех католиков так. Они с богом в крови рождаются. Но уж если случится им от него отказаться, то бог для них вроде личного врага становится. Так вот и у Доната получилось. Хорошо, что мать к тому времени померла. Не то ходил бы он сейчас ею навеки проклятый.

Вот у Ольки все просто. О боге она только понаслышке знает. Для нее он не был проблемой никогда. Так у всех, кто при советах вырос. Олька девка толковая. Десятилетка за плечами, а это же — как гимназию кончить. Говорит, что не случись война, в университет пошла бы. Чем черт не шутит, может, и так. Но повела дорожка не в университет, а в ту самую подмосковную школу, куда и Доната направили. Связала их судьба одним шнурочком, намертво связала. А ведь девке едва-едва восемнадцать. И для нее в Ригу попасть это не то что для Доната, который чуть не всю жизнь здесь прожил. Для нее это «глубокий вражеский тыл» и больше ничего. Как если бы, скажем, Берлин или какие-нибудь Афины. И, главное, языка не знает. Правда, в Риге и раньше таких было пруд пруди, а сейчас еще с оккупированных мест понаехали, но одно дело — чистеньким быть, а другое — рацию за собой таскать. Бруверис, с которым она в Ригу въехала, ее за свою батрачку выдал, из Белоруссии, чтобы насчет языка все было естественно. Да и документы у Ольки чистые. Но все равно неуютно девке. Донат это сразу увидел, когда заглянул сегодня под утро на постоялый двор — узнать, добрались они или нет.

Завтра Бруверис должен отправиться восвояси. Если до этого времени Донат не найдет квартиру, придется и Ольке с Бруверисом уехать. Стало быть, все сорвется. Полный провал… Нет, квартиру он должен найти. До завтрашнего утра. У него еще два варианта в запасе. Вот только никак он не может решить, какой испробовать первым.

Отсюда, где он находится, расстояния до обоих последних его вариантов примерно равные. Сядешь на трамвай шестого маршрута, доедешь до Красной Двины, а если на третий — окажешься на бывшей Рыцарской.

Он прохаживается возле Колоннадного киоска — извечного места всех рандеву — и думает, думает, взвешивает все за и против, потому что две эти квартиры не значатся в его списке, и, куда бы он ни направился, это уж под его личную ответственность, а личный выбор всегда мучителен, тут надо крепко почесать в затылке, прежде чем сказать себе: поеду-ка я…

Ренька стирала белье. Давно уже следовало этим заняться, но как-то руки не доходили. Впрочем, чего там врать, просто она разленилась в последнее время. Весна виновата. Весной всегда лень накатывает. Не то что белье, посуда днями стоит немытая. Хочется одного — шляться по улицам безо всякого смысла, как лунатичке какой-нибудь, или просто висеть на подоконнике, хотя вида из окна — никакого.

Но сегодня Ренька взяла себя за шиворот, как котенка, ткнула носом в груду нестираного белья и заорала: стирай, негодница! Стирай немедленно! Хоть до утра стирай, но чтобы и платка носового не осталось грязным!

После жестокой взбучки, которую она себе закатила, ничего другого не оставалось, как засучить рукава и взяться за дело. И вот уже второй час ночи, а она все еще уродуется над этим проклятым бельем. На пальцах побелела кожа, отчаянно ноет поясница, слипаются глаза, но раз уж Ренька что-то решила, то это накрепко.

В коридоре хлопнула дверь, и кто-то стал спускаться по лестнице. Немец какой-то. Звук их подбитых гвоздями сапог ни с чем не спутаешь. Вот и патефон замолчал. Значит, Магда осталась одна. Если пьяная — сразу завалится спать, если не очень — с грохотом начнет мыть посуду.

Ренька опустила руки, прислушалась. Тихо пока. И вдруг по спине побежали мурашки. Показалось?.. Нет, не показалось — всем существом она вдруг почувствовала, что за входной дверью кто-то стоит. Вроде бы даже дыхание слышно. Ренька замерла, только глазами проверила, все ли засовы задвинуты.

Время остановилось, ноги онемели, какими-то ватными сделались, порой передергивало от холодной волны мурашек.